Давид и Вирсавия

1

В игривом шёлковом ветре
на плоской кровле дворца
у балюстрады кедровой
стоял расслабленный царь.
Закат расцветал щемящий
и красочный, как фазан.
И вдруг скользящие вяло
оцепенели глаза:
там, где зажжённое небо
лежало в царских прудах,
ласкала нагое тело
серебряная вода.
Из радостных переливов
бликов, движений, теней
плеснуло в сердце предвестье
ещё неведомых нег.
Осколки звонкого света
взметая перед собой,
на берег женщина вышла,
пронзительная, как боль.
Натугой глаз поднесённый
к мутящемуся уму,
в созвездьях зыбких алмазов
сиял грудей перламутр.
И, с алым лучом целуясь,
раскрылись ему навскид
пламенным цветом граната
прекрасных губ лепестки.
В певчую грацию тела,
в дивную сказку лица,
как чёлн разбитый в пучину,
душой погружался царь.
Идя от ладоней, жажда
вживлялась в мозг глубоко;
в мгновенную опустелость
ударила кровь толчком.
Подобострастным придворным
царь подал призывный знак
и прохрипел, вожделея:
«Да кто же она? Узнать!»

Спешащий вестник вернулся
с вечернею темнотой.
Изжаленный нетерпеньем,
царь подстегнул его: «Кто?!»
«Вирсавия, дочь Амилла,
что стала в эту весну
женою Урии хетта,
ушедшего на войну».
В хищных глазах заструился
искрясь, бравурный мотив;
и губы в ждущие уши
вчеканили: «Привести!»

Зорким и пристальным светом
был царский одр озарён.
Вирсавия, холодея,
стояла перед царём.
Глядели бездонно-звёздно
из тени ресниц глаза;
и бритвою голос крови
ростки тревоги срезал.
Властной и алчущей силой
стыда не знающих рук
царь с женщины снял одежду,
как с персика кожуру.
С лоснящейся нежной глади
нерв молний незримых бил,
во вспухший желаньем разум
гвоздя миллионом игл.
Отражены злоехидно
сувским щитом золотым,
чутко вникая друг в друга,
схлестнулись две наготы.
Глубинной сладчайшей лаской
ствол страсти обволокло.
В пульсации наслажденья
мерцала и билась плоть.
И крик безудержный взвился,
раздробленный эхом стен.
И в нестерпимом блаженстве
расплавилось бытие.

2

В саду, где инжирных веток,
дрожа, изумруд мерцал,
пресыщенный мёдом жизни,
выгуливал душу царь.
Колеблемый лёгким ветром,
крепчал лаванды настой.
И сказочно распускались
зори павлиньих хвостов.
И там, где в зелёном своде
луч солнца, увязнув, гас,
стремительная фигура
метнулась к царским ногам
и зажурчала с коленей,
лицо до земли склонив:
«Вирсавией был я спешно
послан пред очи твои.
Тебя известить, владыка,
она поручила мне;
знай, что в гнезде сокровенном
уже завёлся птенец.
Если Вирсавии ныне
в беде помочь не суметь,
по кодексу Моисея
её ожидает смерть.
Стремясь покарать греховность
и чтя пророка слова,
мою госпожу заставят
имя мужчины назвать».
Закопошилось смятенье
червями в царском мозгу,
и дёрнулись в злой досаде
пиявки разбухших губ.

3

На золотых канделябрах
воск таял, душист и яр,
и Урия хеттеянин
перед Давидом стоял.
«Вселяет в меня сомненья
точность реляций иных.
Призвал я тебя, чтоб толком
узнать о ходе войны».
Когда иссякли вопросы,
наставил воина царь:
«Ступай к жене изведённой,
утешьте встречей сердца».

Наутро Урию встретил
царя пытливый вопрос:
«Зачем не пошёл ты в дом свой,
а спал у моих ворот?»
И был исполнен печалью
ответный взгляд слюдяной.
«Коль на войне все мужчины,
могу ли я спать с женой?!»

За людным столом дворцовым
вздымались кубки, звеня,
и хетту чашу за чашей
радушно царь наполнял,
и сеял в грустное сердце
о женских ласках слова.
Но снова упорный воин
меж царских слуг ночевал.

4

В сожжённых полях под Раввой
в шатёрном граде мужчин
угрюмому Иоаву
Урия свиток вручил.
Письмо царя распечатав,
тот прочитал, онемев:
«Урия должен в сраженьи
принять немедленно смерть».

Шёл бой у стен осаждённых,
сверкали мечи стремглав;
и с меткостью безупречной
свистнула кратко стрела.
И канул Урия в радость
растаявшего ума,
и сладким освобожденьем
его одарила тьма.

5

И выла жена по мужу
(хоть в сердце пела свирель).
А вскоре женой Давида
вошла она во дворец,
и часто тешилась мыслью:
ведь не смекни я тогда
царя поймать своим телом,
досель вояку б мне ждать.

А после рожденья сына
явился Нафан и рёк,
тяжёлой каменной кладкой
кладя слова пред царём:
«Зачатый при прошлом муже
Вирсавии сын твой грех
напоминал бы всечасно.
Обязан он умереть».

Шесть дней умирал младенец,
ввергнув в кручину отца.
Спал на земле и постился
сражённый несчастьем царь.
Шесть дней горемыка слёзный
душу пред всеми травил.
Когда же умер ребёнок,
закончил траур Давид.
И чтоб не оставить в горе
умершего сына мать,
отправился к ней на ложе
вином любви врачевать.