1
В благословенную Богом
субботу в земле Фаран,
осёдланный злой нуждою,
хворост старик собирал.
Узрели. И друг от друга
жалость трусливо тая,
погнали изнеможённый,
в обвисшей коже, костяк.
И шёл под цепкой ладонью,
в неумолимом кольце,
избравший взамен неволи
недостижимую цель.
Избравший, не прозревая,
что будет напрасным путь,
что будет душа томиться
от вновь повязанных пут.
Вели бдецы бедолагу,
подножным песком хрустя;
и слабое сердце билось,
как мышь в кошачьих когтях.
И посадили под стражу
познавшего истый страх,
доколе Господню волю
не выскажет патриарх.
И вождь объявил народу:
«Не я, но Господь велит,
чтоб заповедь преступивший
вернулся в лоно земли.
Пусть каждый из вас, взяв камень,
свершит священную казнь.
Нарушить Господню волю
не смеет ни чья рука».
Наутро стекались толпы
к назначенному холму.
И мир собой заполняла,
из душ подымаясь, муть.
И было так, как решили
верховный пророк и Бог:
багрово множились раны
и тело корчила боль.
И восседал перед жертвой
великий кормчий весь день,
и испытующим взглядом
за каждым ударом бдел.
Рдел на изломе ключицы
слепящий солнечный блик.
Крючась в агонии, пальцы
бурую землю скребли.
Плеснул из виска багряный,
унёсший душу, родник.
Ало зияли провалы
опустошённых глазниц.
Кремни засыпали тело,
и знак подавал левит,
и разбирали каменья,
испачканные в крови.
И вновь человечье мясо
каменный град молотил.
И укреплялся во власти
с каждым ударом стратиг.
Раздроблен вдребезги череп,
пунцовою слизью мокр;
под каменными клевками,
брызгая, всхлипывал мозг.
Нездешне ахала жижа
в разорванном животе.
И вязли, дурея, взгляды
в крошеве жил и костей.
И день за днём продолжалась
немая присяга злу.
И становился всё суше
ритмичных ударов звук.
С восхода и до заката
нутро властолюбца грел
насыщенный чёрным смыслом
реальностью ставший бред.
К исходу второй недели
разъяли на клочья труп
шестьсот одиннадцать тысяч
мужских раболепных рук.
Довольный и окрылённый,
святой совершив посев,
с иссякшим людским потоком
вернулся в стан Моисей.
Но, холодом обдавая,
как на взбешённого пса,
со страхом и отвращеньем
глядел на отца Гирсам.
«Зачем поступил с несчастным
ты словно с лютым врагом?!»
«Затем, что жизнь существует
питаясь жизнью другой.
Чтоб жить, я иметь обязан
врагов. Не важно, каких.
На них отвожу я ярость
уставших, голодных, злых.
Не предавай на закланье
я травоядных ягнят –
мои подручные звери
давно сожрали б меня».
«Безумной и несуразной
жестокость твоя была».
«Чем непомерней жестокость,
тем основательней власть».
«Не сам ли опасность копишь,
и в кротких зверя будя?»
«Бездумное послушанье –
мечта любого вождя.
Врагов истреблять под корень
должны Господни рабы;
и добрым в моём народе
никто не посмеет быть.
Легко владеть палачами;
науськаю – истребят
мешающие народы,
а будет нужда – себя.
В моём кулаке их совесть;
теперь ни один из них
меня уже не посмеет
в жестокости обвинить».
Оскальзываясь рассудком,
нашаривал сын слова,
и вдруг с отчаяньем вскрикнул:
«А как же «не убивай»?!»
«Закон говорит о наших;
не о врагах же, дурак!
Всегда принесённый в жертву
для общества будет враг.
Кому желанны сомненья?
Не зря ж в казнь втянул я всех».
И в гордом самодовольстве
улыбкой цвёл Моисей.
«Страх казни ломает волю
и ослушания дух;
и если врагов не будет,
я их всё равно найду».
«Отец! До чего ж ты низок!»
«А ты – наивен! Поверь:
непревзойдённая низость –
единственный путь наверх.
Жалка никчёмная жалость.
Не жалит размякший шип.
Презрев участие в казни,
ошибку ты совершил.
Ты должен был, дурачина,
наследовать власть мою.
Но чувствую, что камнями
тебя самого побьют».
Гирсам уходил незряче
и мозг от бессилья ныл.
И тяжко давил на плечи
валун не своей вины.
2
В пепел, в отчаянье, в слёзы
впечатывая стопу,
Израиль средь аморреев
вершил свой кровавый путь.
Уж пало царство Арады.
И все города страны
со всем, что в них обитало,
с лица земли сметены.
Разгромлен у Иаацы
уже строптивый Сигон.
Удушливый запах смерти
ядом растёкся кругом.
Ярью клинков кровожадных
разбит у Едреи Ог;
разграблены поселенья
и шестьдесят городов.
Над хижинами, дворцами,
взмывая, корчась, стелясь,
завихрился, заплескался
огня исступлённый пляс.
За то, что народ Васана
посмел не склонить главы,
и здесь ни один младенец
не был оставлен в живых.
И девушки не успели
своих дорыдать обид:
смерть на истерзанных взгорках
задула сосков рубин.
И вот уж за Иорданом
высится Иерихон.
Но, утомившись от брани,
вожди прервали поход.
3
И жил Израиль в Ситтиме,
истёкший из жил кармин
ценя уж не так, как ночи
с моавскими дочерьми.
И, кровью предотвращая
слабеющей власти крах,
воззвал к угодливым судьям
ярящийся патриарх:
«Каждый, кто веру чужую
осмелится возлюбить,
по повелению Бога
да будет вами убит».
Зимри от капищ Оммофа,
лелеять вражду устав,
с царевною мадиамской
вернулся в еврейский стан.
В уединеньи невесте
вверял свои мысли вождь:
«Доколе питаться кровью
будет верховная вошь?!
Да будет союз с тобою
союзом наших племён.
А тот, кто живёт убийством,
сегодня же будет мёртв!»
Вдруг обдал сквозною стынью
завесы сорванной всплеск,
и в полумрак онемевший
зверем вошёл Финеес.
И ужас чёрной ладонью
дыханье смертников спёр.
С хрустом, тяжёлым и мокрым,
вломилось в череп копьё.
Над мёртвым в истошном крике
губы слетели с лица.
И снова прыжок железа
безжалостно промерцал.
И нерождённые жизни
сгибли, не сбывшись, когда
женским насытился чревом
свирепый второй удар.
4
Растаял в сизом угрюмстве
горящих красок узор.
Погасшая кровь заката
стекала за горизонт.
Сгущался полынный сумрак
в ландшафты детского сна.
И в иссиня-чёрных хлябях
играла луны блесна.
Чутко вникали ракиты
в смутные всхлипы реки.
И звёздными голосами
сверлили вечность сверчки.
И сказочный бог природы,
шурша, ковылями брёл,
будя поэзию тайны
и ностальгических грёз.
Оазис зыбкого света
натужно сдерживал мрак;
и двое, обняв колени,
сидели возле костра.
И эхом воспоминаний
был их разговор согрет.
А ночь истекала тьмою
по руслам воздушных рек.
И молвил тот, кому тени
въелись в глубины морщин:
«Ты знаешь, любовь к живому –
душе как бальзам и щит.
Ты думаешь, просто ветер
в траве оставляет вздох?
То – бесприютная память
забытых людьми эпох.
И слёзы тоски нездешней
льют звёзды – не просто свет.
И не простые деревья
воздели руки ветвей.
То проросли неуёмно,
чтоб вечно смерть отрицать,
и милым дышать простором
моих земляков сердца.
Вот здесь лежат твои предки
вплоть до десятых колен.
Мой внук, ведь и ты родился
на Мадиамской земле.
А наш язык, душу мира
постигший так глубоко,
и, может быть, самый певчий
из всех земных языков?!
Быть может, на нём поэмы,
вобрав все соки земли,
над человеческой скорбью,
как пламя радуг взошли б!
Но чуют злаки и почва,
и облаков каждый клок:
идёт кромешною темью
непредставимое зло.
И шепчет вещее сердце:
последний близится срок,
и мало кому удастся
оплакать сгибший народ».
Над горизонтом восточным
уж рассвела полоса.
И старец сказал, поднявшись:
«Ну, что же, прощай, Гирсам.
Я знаю, трудно быть добрым,
когда твой народ стал дик.
И всё ж не пускай зла в сердце
и с миром всюду иди».
Они разошлись печально
свой разум тревогой жечь,
и зная: в остатке жизни
не встретиться им уже.
5
А в стане, именем Бога
рассудок круша, как сель,
пенясь и брызжа слюною,
беснуясь, рёк Моисей:
«Враждуйте и убивайте,
как ядовитейших змей,
злокозненных мадиамцев,
давно заслуживших смерть.
Ибо влечёт к себе души
их мерзостный бог Фегор.
В их дружбе, в чарах их женщин
коварство сквозит кругом».
Когда, медвян и прозрачен,
приблизился день к концу,
в шатре из кож и виссона
Гирсам говорил отцу:
«Разве, страшась фараона,
обрёл ты на много лет
приют и гостеприимство
не в Мадиамской земле?!
Неужто вся благодарность –
лютого зверства кошмар?!
И разве не мадиамка
твоя жена, моя мать?!
Твой тесть, служитель Фегора,
радевший о нас всегда,
нашему Господу разве
почтения не воздал?!»
С разъятых портьер тяжёлых
вспорхнул колокольцев звон,
и в сумрак вошла Сепфора,
влив свою боль в разговор:
«Все шесть сестёр меня молят,
и слёз полны их слова:
не погуби Мадиама
хотя б во имя родства!»
Зевок отогнав ладонью,
с ухмылкою на губе
сказал поверенный Бога,
прислушиваясь к себе:
«Жизнь всех окрестных народов
не стоит моих соплей.
Туземцы нужны к тому лишь,
чтоб грабить да брать их в плен».
«Но за добьющий в нас совесть
Васан твой очередной
тебя проклянут потомки!
Ужель тебе всё равно?!»
«Лишь то, что я продиктую,
как истину сохранят.
И даже добавят сказок,
чтоб возвеличить меня.
Всплывёт в грядущих столетьях
из тьмы временных глубин,
что всех восставших с Кореем
не я – Господь истребил;
что ропщущих, недовольных
не я выпалывал – Бог;
что в кротости не сравнился б
со мною агнец любой.
Крамолу же очевидцев
найдут и дожгут дотла.
Последнее дело – правда.
А первое дело – власть».
«Умрут могильщики правды
и некому станет врать!»
И было ответом слово,
и слово было дурак.
«Потомки меня в геройство
и в чудеса облекут;
неудержимой лавиной
растёт покойника культ.
Копаться в зарытой правде
кому какая нужда?
Нужна любому народу
роднящая всех звезда.
И сколько б ни воскресали
постылой правды слова –
во имя сплоченья в вере
схоронят их, заплевав».
«Немыслимо изуверству
свить в каждом сердце гнездо.
Не может злодей народу
быть путеводной звездой!»
Лучась скабрёзной улыбкой
и сыпля гундосый смех,
с презрением к недоумку
втемяшивал Моисей:
«Лишь хищников чтут народы,
ягнят давая им в корм;
и только самый кровавый
славен во веки веков.
Нет в мире греха, какого
не отпустили б ему.
Тот, кому гадостна жалость,
по-настоящему мудр.
Народ в грядущих легендах
возвысит и обелит
того, кто привёл к пределам
обетованной земли.
Мой опыт проймёт собою
напластования лет,
пустив бессмертные корни
по всей бескрайней земле!»
«Ты попросту впал в безумье,
чудовищный людоед!
Не сыщет тебе прощенья
никто, никогда, нигде!»
«Обрыдли мне причитанья!
И ты, заступник-добряк,
отныне мешать не сможешь.
Стираю в сердце тебя!»
Свисающий в ожиданьи
шнурок потянула длань,
и сгустками чёрной воли
возникли тени в углах.
Пальцем нацелясь в Гирсама,
взметнулась рука, как вран;
и голос чернее мрака
брезгливо сплюнул: «Убрать!»
Рыданьем зашлась Сепфора,
сжимая сына в руках.
И жуткий спазм наслажденья
застыл в лице старика.
6
Визжало, искря, железо,
и в горнах огонь гудел,
и распалял жажду крови
пастырь умов и сердец:
«За мор, что косил евреев,
свершится святая месть!
Выполним волю Господню
обречь Мадиам на смерть!»
И в обречённые царства
сметающим кулаком
вторглись затихшею ночью
двенадцать тысяч клинков.
Изрубленные мечами,
на ложе кровавых трав
легли цари и селяне,
и вещий волхв Валаам.
Прошли умельцы убийства,
как волки среди ягнят,
все города и селенья
предав разгулу огня.
А пленных детей и женщин,
и реки бескрайних стад,
навьюченные богатством,
пригнали в еврейский стан.
И ненависть вспенил старец
шипеньем лиловых губ:
«Все женщины, вижу, живы…
Где же возмездье врагу?!
Они же – повод к забвенью
Господа наших отцов!»
И чёрный гнев Моисея
корчей коверкал лицо.
«Младенцев мужского пола
в крови да потопит меч!
Всех женщин, познавших мужа,
искорените, как змей!
Идите, в живых оставьте
лишь девственниц для себя.
Тех, кто казнить уклонится,
пусть, как врагов, истребят!»
И глум звучал на просторах
оцепеневших равнин:
«Ну разве можно расстаться
нам без прощальной любви?»
На буерачных суглинках
проклятой Богом земли
убийство и поруганье
в кровавой случке сплелись.
Из наготы сокровенной,
из дрожи предсмертных мук
солдаты сосали счастье
подобьем гигантских мух.
В угоду Владыке твердей,
вливаясь в тоску зари,
от жертвенников овражных
вздымался предсмертный хрип.
Привольно и вдохновенно
расцвёл палачей талант.
Яры собой заровняли
искромсанные тела.
Уставшие от расправы
и рукоятей ножей,
ладони ласкали жадно
жемчуг и яхонты жертв.
Очистив огнём с водою
награбленное добро,
убийцы через неделю
вернулись к себе под кров.
Вились стервятников тучи
окрест, как чёрные сны.
И были израильтяне
вином победы пьяны.
И, снятое с убиенных,
золото взял патриарх
и внёс его в храм походный
кровавому Яхве в дар.
7
В пустыне напротив Суфа,
у ног посадив писцов,
воздел Моисей к народу
в резьбе пороков лицо.
И речь была бесконечна;
и каждый скуку скрывал.
Всплесками сквозь отупенье
мозг обдавали слова.
«Когда введёт тебя Яхве
в землю стремлений твоих,
пройди по её народам,
как сокрушительный вихрь.
Будь беспощаден к туземцам,
их жертвенники разрушь,
предай огню их кумиры,
а рощи их – топору».
А в горней влекущей сини
далёким безгрешным сном
плыло отар белоснежных
всклокоченное руно.
«И истребишь все народы,
данные Богом тебе».
И гриф чернел над пророком,
вшитый в макушку небес.
«Пророки же, те, что скажут:
"пойдём вслед богов иных ",
за эти мерзкие козни
будут тобой казнены.
И кто б отступить от Яхве
ни убеждал, говоря:
"пойдём на пути иные
служить к чужим алтарям" –
твой брат, дочь, твой сын, жена ли,
иль друг задушевный твой –
без жалости и сомнений
жестоко убей его.
Должна быть длань твоя первой
на нём, возмездье верша;
и руки всего народа
кости врага сокрушат.
Побейте его камнями,
чтоб каждый боялся впредь
с девизом свободы воли
впадать в этот смертный грех.
Если объявится город
из тех, где ты будешь жить,
жители коего стали
иным божествам служить, –
преступных жителей града
предай острию меча,
а после сожги сам город,
мерзкий в Господних очах».
Душою мерк Елиезер:
«Кто в мире отца лютей?
Сколько идти ещё можно
чернейшим из всех путей?!»
«И если в тебе найдётся
принявший иных богов –
хоть женщина, хоть мужчина –
казнь соверши над врагом.
По слову двух очевидцев
да будет преступник мёртв;
рука свидетелей первой
разящий камень возьмёт.
Потом над мерзким злодеем
для укрепленья души
десница всего народа
обряд возмездья свершит».
Вбивающе монотонно
кулак вычерчивал такт,
садя в черепа, как гвозди,
тягостной воли диктат.
«Идя покорять народы,
туземцам в обмен на жизнь
слугой быть тебе сначала
и дань платить предложи.
Если враги не сдаются,
бодрясь из-за стен и рвов,
то осаждай этот город,
пока не возьмёшь его.
Чтоб мстителей не осталось,
весь мужеский пол убей.
Богатства, детей, скотину
и женщин возьми себе.
В краях же, куда Израиль
вселиться должен спешить,
оставлено да не будет
в живых ни одной души!»
С угасшим лицом Сепфора
думала горько и зло:
да сколько ж подонок может
одно и то же молоть!
«Если у вышедшей замуж
девства супруг не найдёт,
пусть город её накажет
камней смертельным дождём!»
Плывя над шатёрным градом,
чуждаясь страстей земных,
тускло и сизо сквозила
медуза белой луны.
«Я чувствую близость смерти.
На пир меча и копья
воспитанный мной Израиль
теперь поведу не я».
А в выцветающем небе
тоской пробилась звезда,
и облака, розовея,
тянулись за Иордан,
где из приречных селений
от детства мест дорогих
уже уходили люди,
бросив свои очаги.
«Пусть знает Израиль гордо,
что Яхве пребудет с ним;
меня же заменит вскоре
мой ревностный ученик.
По смерти моей пусть правит
Наава сын, Иисус.
Блажен, блажен ты, Израиль,
вершащий Господень суд!»
8
Уже облаков горящих
погас и растаял храм.
На отголоске заката
сдавливал челюсти мрак.
За плотной сенью ковровой
при слабом свете лампад
недвижно темнели двое,
и каждый, казалось, спал.
Плясал на кожаной кровле
ветер моавских равнин.
И ветхая тень сказала,
не подымая ресниц:
«Народ – безмозглое стадо
среди враждебных стихий;
чтоб не рассеяться в мире,
нужны ему пастухи.
План образумить евреев
вспыхнул в моей голове,
когда в молодые годы
я пас у тестя овец.
И средство стать властелином
придумал я в те же дни:
всепобеждающий Яхве –
секретный мой псевдоним.
Безвольные жаждут властных,
и в этом мне повезло.
За мной пошли. Так бараны
идут вослед за козлом.
Евреев, хоть и боялись
они, что нам отомстят,
я обобрать надоумил
доверчивых египтян.
Вдали от вредных влияний,
правя железной рукой,
новых я ждал поколений
и в землю клал стариков.
И сорок лет по пустыне
мурыжил народ не зря,
из жвачных растя овчарок,
послушных воле псаря.
Достойное место в мире
нам принесёт только меч;
и то, что я ныне начал,
закончить надо суметь.
Я тыщу раз убеждался
в потоке несчётных дней:
жестокость – залог удачи
хоть в мире, хоть на войне.
И власть свою, не колеблясь,
для новых бранных побед
не мягкотелому сыну
я завещал, но тебе.
Да станет твёрдым законом
заветная мысль моя:
лишь самый жестокий должен
всегда у власти стоять».
Молчащая тень кивнула.
А за дрожащей стеной
бредовым наплывом жути
лежала на стане ночь.
И в душных холщёвых гнёздах
на шкурах без простыней
металось пленное детство
и вскрикивало во сне.
Раздавленным душам снилось,
что солнце навек зашло
и чёрной кровью вселенной
хлещет бессмертное зло.
|
