CLXXVI
КОРОТКОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ НА СОН ГРЯДУЩИЙ
Одинокое Солнце клонилось к закату, Небеса низвергали безжизненный снег, Я стоял на балконе и слушал сонату, Что играл на рояле глухой человек;
Моё сердце исполнено было страданья, Как туманом Венеция нежной зимой; Не спасали меня по Европе блужданья: Их предел ограничен был плоской Землёй.
Я страдал безнадёжно, без веской причины Уже девять тяжёлых, печальнейших лет И усердно искал, словно Манфред, вершины, Чтоб на плоской Земле не увидеть рассвет.
Мёртвый снег беспрестанно ронял свод небесный На мой чёрный и лёгкий, как траур, пиджак, И с балкона видневшийся Зальцбург прелестный Был всецело захвачен в седой полумрак;
И мои изумрудные хладные очи Не могли насладиться австрийской красой — С каждым веком она всё короче-короче, Как и дни, что полны всеблагой добротой...
В этот час, в этот миг я услышал случайно Чьи-то плавные, словно забвенье, шаги, — Для того чтоб себя не терзать этой тайной, Я сказал себе гордо: «Возьми и узри!»
Перед взором зелёным предстала Богиня С красотой, что всецело полна волшебства; Юный друг, это самая та героиня, О которой слагал я все годы в стихах,
И вот встретил её, она как Галатея: Безупречна, красива, прекрасна, нежна И подобных ей нет, как моих строк хорея; В её образе милом царила весна.
Облечённый в атласное чёрное платье Элегантный и стройный, как ночь, её стан Своевольно манил мою плоть на объятье, Чтобы сделать приятное грубым рукам;
И под властью чулок её гладкие ноги Призывали скорей прикоснуться до них, Они звали меня, как забытые Боги, Чтобы я позабыл о кумирах других.
Романтичные, словно зима, её кудри И печальные с грустью осенней глаза Подымали в душе моей проклятой бури — Отступала, как волны морские, тоска.
«Guten abend, — её утончённые губы Низложили меж нами молчанья чреду, Её глас, как у ангелов райские трубы, Прозвучал и добавил легко, — wie heißt du?»
Я хотел ей ответить строкой из поэта: Дескать, чтó тебе в имени славном моём? Может быть, через тысячи лет его Лета Поглотит в своих водах навеки живьём;
Но, увидев в деснице её два бокала И заманчивый — в левой руке — злой портвейн, Я решил, всё начавши как будто сначала, Ей ответить, что имя моё есть Wilhelm.
Её имя в ответ получил я мгновенно, Это имя звучало блаженно как Рай, Этим именем я бы назвал непременно Свой далёкий, родной, мной покинутый край.
Юный друг, я в любовь с одного только взгляда Никогда в своей жизни не верил, поверь, И считал, что она как флакон из-под яда, Как для вечного сна высшей пробы постель;
Но, однако, свои изменив аксиомы И всецело разрушив их прежнюю суть, Я направил любовные вновь легионы Покорить её сердце, где властвует грусть,
Стал нещадно на радость дарить комплименты, Помогал мне отчасти австрийский портвейн, — Никогда не забудутся эти моменты, Словно строки стиха «Переход через Рейн».
Мы испили заветный бодрящий напиток, Он изящен был, как «эликсир Сатаны», И из сотни моих поцелуев попыток Ни одна не ушла от покорной судьбы;
И, покинув балкон, мы вернулись в поместье: За роялем сидел тот глухой человек, Сонм людей походил на большое созвездье, В разговорах звучали и зависть, и смех, —
Они полностью были объяты пороком, Как когда-то Гоморра и славный Содом, Что извечно нам будут извечным уроком: «Наслажденье — сейчас; остальное — потом!»
Мы поднялись со спутницей молча в покои, В абсолютном спокойствии, в тайне от всех, Нас не видел никто, как захватчиков Трои, — Это был первый наш, не последний успех.
Полумрака с печалью оттенки в покоях Возрождали в сердцах смертоносную страсть; А пейзажи античных времён на обоях Были как антуража великого часть;
Тусклый свет обещали нам чёрные свечи, Мы надежд не питали на блеск от Луны: Её не было в небе в ту ночь нашей встречи, Ни одной в небе не было видно звезды.
Словно Рим, пали наши легко одеянья, С её ног я не снял кружевные чулки, Ибо в них заключалася часть обаянья, Расширявшая волей-неволей зрачки.
На её белоснежной, пленяющей коже Незаметно виднелся понятный узор В виде тоненьких линий, что были похожи... Ну а впрочем... от лифчика был там узор.
Её две грациозные, пышные Луны, Как Земли притяженье, тянули к себе И манили коснуться, как острые струны Зовут песню сыграть про печаль в декабре.
Как Пангея, в одно мы слилися объятье, Сопряженье взаимное сладостных уст Положило небесно-святое начатье Богоизбранных, нежных и пламенных чувств;
И покои исполнились страстного стона, Его ноты звучали как яростный гимн, Что подобен величию был небосклона, И звучанье сочилось как в Рай, так и в Лимб.
В этот час всё охвачено было любовью, Как искусство лихим постмодерном в наш век, Что тождественен скорбному лишь послесловью: Дескать, всё на Земле сочинил человек,
Потому, юный друг, нет в бессмысленном мире Ничего, что не создано было до нас; В бесподобной моей квинтэссенцией лире Вечно будет коллекция из метафраз;
Интертекст как основа слепого искусства, Если грамотен ты, то отсылки найди, Ибо нету приятного более чувства, Чем мудрее всех быть и идти впереди.
Но вернёмся обратно в обитель порока, Где, как в море за бурей влачится покой, Наступает спокойствия молча дорога, Суета отступает куда-то долой;
Душе мрачной и бренному телу приятно, Как когда-то Адаму и Еве в Раю; Может быть и скорее всего, вероятно, После смерти своей я туда попаду;
А пока жизнь в страданьях течёт на планете, Что всегда была плоской и будет вовек — Не утонет священная истина в Лете До тех пор, пока умный живёт человек.
После страстной любви впасть в миры сновидений Так блаженно, как видеть попытки врагов Осквернить всевеличье любых сочинений, В коих правда не знает никчёмных оков.
Впрочем, друг, я пером своим чёрным катрены Начинал, чтоб напомнить себе о любви Этой ночью холодной в поместье близ Вены И чтоб как-то согреться от дерзкой зимы
У камина с багровым напитком в бокале, Пока спутница рядом моя тихо спит И во снах созерцает игру на рояле И, быть может, заснеженный Зальцбурга вид...
IV.XII.MMXX
|