Я могу заблудиться, как ёж
и бледнеть и краснеть, но не густо,
(если руку пожму, то до хруста),
умереть и ожить для искусства,
но зачем никогда не поймёшь.

Я могу простодушно, спроста
полоснуть и по сердцу и нервам,
и ударить, и выстрелить первым,
и влюбиться, но помнить, что стерва, -
не спасёт от неё красота.

Я могу, задушивши зевок,
под знамёнами красными стоя,
как пчела из гудящего роя,
выйти к детству из общего строя,
и свинцом продырявить висок.

Я могу в дым и в хлам. Допьяна!
Помнит битвы на рюмках пивная.
Тётка, вроде, об этом не знает
и вздымается грудь крепостная,
а за нею китайцев стена.

Не могу, закусив удила,
встав пораньше до утра, до солнца,
и, пройдя вдоль Стены незнакомцем,
влезть в доспехи и стать крестоносцем,
Вечный Город спалившим дотла.

Не могу быть прощён и отпет,
целовать крест и новому Богу,
когда жизнь подошла к эпилогу,
бить поклоны лбом прямо с порога,
плюнув бабушке с дедушкой вслед

Не могу без прелюдий на "ты".
Когда Пушкина Сашкою кличут,
пьют за Сталина, если приспичит,
и зовут за глаза католичек, -
гений чистой мужской красоты.

Не могу рифмовать кровь с любовь
и писать, по слогам чтоб читали,
открывались сердца им и дали,
дралась истина в винном подвале,
не жалея ни кос ни чубов.