1. У "Западной церкви"
Gracht – канал. Westerkerk – «Западная Церковь» – храм в Амстердаме. На Принсенграхт, у старой Вестеркерк – с короной красно-жёлтой на макушке, чуть хлынет дождь – и Божий свет померк, и храм – смиренней, и душа – послушней… И нет дыханья в воздухе крутом: им дышишь, как водой, – как рыба: вся – терпенье, застыв задумчиво, лишь окает вдруг ртом – чтоб снова впасть навек в оцепененье.
И в храме нет – ни пенья, ни молитв… Лишь, сумерки сверля тревожным взглядом, уловишь вдруг на миг: как тень житейских битв – промчится, плача, ангел чей-то рядом… и скроется за кирхой, за углом вселенной здешней – с тяжестью горбатой мостов натруженных, где честный волнолом сродни упорству горних мышц крылатых.
…С Амстеля гонит ветер в Амстердам дождей прибрежных грусть, а с моря – грусть морскую, и тени барж жилых всё жмутся к берегам, не зная, как из двух им выбрать – и какую? Герани горестно на баржах вдоль бортов – все – в ожиданье солнца и в сомненье: взойдет оно ль – средь их незрячих снов, презрев болот голландских тяготенье?
…Такая сырость бередит мечты о Крыме сладостном – о шавках и помойках, о кривизне береговой черты и гари благостной шашлычных жаростойких! О том, как мерно, в такт ночной волне, – подобием огромным метронома – с огнями ходит мачта и вполне порою кажется: плывёт терраса дома –
плывёт сквозь воздуха тугую чистоту, сквозь виноградный мрак и ноту ту немую – когда засмотрятся с восторгом в высоту цикады-столпницы, утратив речь земную; плывёт сквозь зной и пыльный виноград, сквозь горы и моря, сквозь жизни сей провалы, – чтоб можно было бросить жаркий взгляд на Нидерландов хладные каналы.
И здесь – на рейде дремлют корабли, но волны – к полночи ленивей и спокойней – покорны дамбам трудовой земли и памяти об Эгмонте и Горне… И, слава Богу, нет – ни мыслей, ни забот: оставим до утра пустые тяжбы века… Ах, если бы не дождь! Но вот он – поворот, где теплится камин и любят человека:
когда б каналья, сей трактирщик, знал – как тяжелы вдвойне дожди в соседнем мире, он все равно бы по-фламандски ржал, сквозь патлы рыжие лишь улыбаясь шире! …как тяжелы, как дороги вдвойне – кропя тоской родное безвременье племён таинственных в неведомой стране, Европам чуждых – с дней столпотворенья!
У грахта этого – как, впрочем, и других – вечерний пунш не повредит мечтаньям. А кто из вас здесь устриц ел живых? И пальцы грел на пламенном стакане? Однако тянет по канальцу наркотой; спит, на мосту разлёгшись, панк с бутылкой, герани спят, укрывшись пустотой, – но не уснуть тебе – с голландской музой пылкой…
2. СЛУШАЯ МАРИЮ КАЛЛАС*
Блаженная Каллас мне пела с утра в Амстердаме. Как водится, солнце ложилось – квадрат за квадратом – на вымытом честно, на веки, голландском полу. Мгновенные тени мелькали в оконной решётчатой раме – Европа спешила к сентябрьским своим магистратам… Не кофе с утра в ней – я пил золотистую мглу, что гнал по каналам мне Рембрандт, так склонный к растратам; и бабочка черная, к нам залетев, всё ползла по столу. Блаженная Каллас мне пела с утра в Амстердаме. Факиры и шлюхи из баров своих расползались, пред снами дневными судьбу и туманы кляня. Летунья же грелась на солнце – где грелись мы сами, и черные крылья луча золотого касались, и вздрагивал он, трепеща и почти что звеня! Но голос Марии – её не пугал: словно ангел в незримейшем храме назначен отныне был петь – для неё и меня!
Ах, блаженная Каллас мне пела с утра в Амстердаме. Верно, эта душа – так от плоти земной уж устала… Ну а гостья – откуда, Бог весть? – за лучом всё ползла. Было ясно: от осени скрыться бедняжка надеялась с нами и свой шёлк угасавший – пошире на миг раскрывала… Ну а мы – не желали ни ей, никому здесь ни капельки зла. Только всё же с последнею нотой – ушла, улетела, увяла? И лишь только Мария, быть может, заметила тень от крыла…
-------------------------------- * * Мария Каллас (1923–1977) – «безграничное сопрано», выдающаяся греческая певица.
3. Дождь в Амстердаме Хороши в Амстердаме пакгаузы: не тоску ль его – в них поберечь? На каналах мосты, словно паузы, прерывают вечернюю речь
ржавой влаги, гранитной невольницы – камнем всласть оскопленной воды… Скажет кто: ожидать ли и сколько нам – окончанья дождливой страды?!
…Всё темней – копошатся здесь водоросли, но рыжей – нам их грива видна, чуть потянутся под воду поросли фонарей, прорастая до дна.
Нелегко им тут тлеть, надрываясь так – от двойного давленья в крови жадных вод, где со страстью сливаются: небеса и залива прилив!
Моросит – то ли море набухшее, то ли неба – распухшая тьма, застилая не взор уж, а души нам – с каждой каплей дождливого сна.
Средь такого коварного кружева впору птице застыть на лету: вдруг повиснув крылами ненужными – улететь в пустоту, в глухоту!
Но и мы – в поднебесной беззвучности – тоже рады земной немоте: что словами нам – мучить и мучиться, коль и смыслы в них нынче не те? Тишина залепила слух пластырем; помолчим-ка и мы под стеной – позабытой и паствой, и пастырьми черной кирхи… Сквозь дождь проливной
лишь порой вдруг послышится выстрел нам (или – нет?.. померещился он?), чтоб тревога – как ящеркой быстрою – прервала на мгновенье наш сон!
Но напрасны пустые волнения: то на шпиле лишь стяг городской в неизменном воздушном борении – словно плетью – стреляет порой.
Спят на баржах окошки с геранями, утомясь от парадов дневных, чтоб с утра омывали, как раны, им – сгустки крови, расцветшей на них.
И сочится вся немощь житейская сквозь тюльпанов смиренную мощь: не морские здесь воды – летейские – омывают голландскую ночь!
…Умирают тут чайки по гаваням, и уж, верно, кружа под дождем, умирает и душ тут не мало ведь – не осилив последний подъем…
1988
|