- * -
Утешала ребёнка шёпотом мать:
– «Это, милый совсем не страшно.
Это не страшно, сынок, умирать.
Это, как день вчерашний,
был и прошёл, и нету его.
Но послушайся, милый, мамы,
если жив ты останешься, ты, того,
только ночью тикай из ямы.
И смотри, никому никогда не сболтни
кто ты, кто я, откуда мы родом.
Только в памяти это, сынок, сохрани
и храни год за годом».
Досказать не успела, прижала к груди,
пулемётом её скосили.
Ров, телами наполненный, был впереди.
Сверху мальчика трупы прикрыли.
Сохранила Судьба здесь его одного,
одного среди сотен и сотен.
Ночью вылез, как мама просила его,
и пошёл среди стонущих сосен.
Лес ночной и огромен, и чёрен, как страх.
А мальчишке шестой годок.
Но упрямо идёт, задыхаясь в слезах,
непонятно как – на восток.
Может день, может два, а быть может и три.
Сколько шёл, он не помнит уже.
Сквозь туман он услышал: «Олёнка, смотри,
кто лежит у нас на меже!»
Две сестрички близняшки к нему подошли.
– Ой, Маруся, да он как убит!
Убежали, с собой старика привели.
– Жив он, девочки! Жив, только спит.
Это позже узнал эпопею свою,
как спасли его, как сберегли.
Месяц был он у смерти своей на краю,
отойти от него не могли.
Месяц поедом ел нескончаемый жар,
но ни звука, как глухонемой.
Жар прошёл, и в ознобе он вдруг задрожал,
услыхав разговор за стеной.
– Что, старик, ты себе за мальчонку нашёл?
– Да внучонка прислала сестра…
– Ты б ещё покрасивше мне что-то наплёл!
– У неё ни кола, ни двора.
Дочка бросила сына и с немцем живёт.
Вот и внука направила мне.
Только нынче беда приключилася вот,
тиф, должно быть, – горит как в огне.
– Тиф?… Куда же ты денешь своих?
– Я не знаю… Зайди посмотри.
Может дашь мне совет?…
Разговор вдруг утих.
У мальчонки как мина внутри.
Потихоньку поправился. Волос подрос, –
когда жар был, постригли его.
Но, однако, на даже пустячный вопрос
не сказал никому ничего.
Внешне вроде пригрелся, признал за своих.
«Деда», «баба», «боюсь» говорил.
Но с девчонками был незаметен и тих,
хоть за брата у них проходил.
Да и вправду, был чем-то на них он похож –
сероглаз и русяв, и скуласт.
Дед ему предрекал: «Будет парень пригож
и девчатам проходу не даст».
И задумавшись, тихо в рукав добавлял:
«Только б наши вернулись скорей».
И одежду, как мог, для внучонка справлял,
чтобы было всё, как у людей.
И всегда самолично его дед купал,
одевал после бани бельё.
Словно тайну какую от тела узнал
и в себе закопал он её.
И мальчонку не спрашивал, кто его мать,
кто отец и где жили они.
Захотел бы, конечно, сумел бы узнать,
но шептал: «То, что знаешь, храни!»
Называл он на людях мальчонку: «Внучок!»
иль Гришаней – «гришань» во дворах
по деревне, считай, каждый пятый сверчок,
да и много средь тех, кто в годах.
После было, когда уже немец ушёл,
когда фронт откатился на запад,
обходив все леса, дед Платон ров нашёл,
над которым стоял трупный запах.
И сюда он внучонка с собою привёл.
–«Здесь?!»
Подросток заплакал, кивая.
– «Мама! Мама!»
И дед, словно раненный вол,
заревел на весь лес, проклиная
и войну, и фашистов, и прихвостней их,
расстрелявших безвинных людей.
«Сколько в мире подонков, коварных и злых,
хуже всех настоящих зверей!»
А потом они долго, обнявшись, вдвоём
под большою сосною сидели
и смотрели, как тени дрожали над рвом,
молча песнь поминальную пели.
Сколько, Боже, с тех пор пронеслось уже лет!
Сколько в мире случилось событий.
Но из радостей всех и из всех своих бед
не позволил и крохи забыть он.
Как ушёл в одночасье с «великим вождём»
дед Платон – и отец, и спаситель.
Как, оставив их с бабой Марусей вдвоём,
наказал: «Вы друг друга храните!»
Две сестрёнки, Олёнка с Марусей, тогда
уж три года как с ними не жили.
Увезли их родители в свой Магадан –
там они где-то кем-то служили.
Когда бабу Марусю он похоронил,
ему было уже двадцать восемь.
Над могилой скупую слезу уронил,
посмотрел на осеннюю просинь,
на поля, уходящие к краю небес, –
он на них потрудился немало, –
на давно поредевший чернеющий лес,
за которым во рву его мама.
А над рвом, где убиты евреи, – окрест
даже мыши и то это знают, –
как насмешка, стоит перекошенный крест,
ставить памятник не позволяют.
На деревню смотрел, где он вырос и стал
старшим по механической части,
где себе не нашёл, да и он не искал,
своё взрослое личное счастье.
Было. Раз повстречалась ему на пути
медсестра из районной больницы.
Что-то светлое стало рождаться в груди,
стало звёздочкой в небе светиться.
Но однажды услышал – сказала она
у каких-то врачебных дверей:
«Он, как доктор, хорош, но загвоздка одна:
он – еврей».
Словно пуля не в мать в той далёкой поре,
а пронзила его и сейчас.
С той минуты душою он начал стареть,
стал тускнее и цвет его глаз.
А почувствовав это, и стала хиреть,
таять свечкою баба Маруся.
И растаяла вот.
А закатная медь
выливается над Беларусью,
между туч на поля, на чернеющий лес,
на кустарник у свежей могилы,
на мужчину, здорового в общем, но без
укрепляющей внутренней силы.
Никого в этом крае теперь у него.
Завтра в путь. Он сюда не вернётся.
Завтра будет отсюда уже далеко.
Может новая жизнь там начнётся?
Дай-то, Бог! Он, конечно, её заслужил –
жизнь с любовью, с душевным покоем,
чтобы в радости горе своё подзабыл,
чтоб родные не знали такое.
- * -
С той поры пробежало почти тридцать лет,
подошли девяностые годы.
СССР только был, а его уже нет,
и окрысились братья-народы.
И звучат – из подполья ещё – голоса,
но всё громче они и наглее;
вот уже в газетёнке призыв-полоса:
«Из России гоните евреев!»
Вот уже и Проханов в журнале своём
обвиняет нас в жидомассонстве.
А другие твердят, что мы только и ждём,
чтоб присвоить российское солнце.
И пугает, что снова услышим: «Ату!»,
что опять замаячат погромы,
что мы строили Родину, только не ту,
возводили не те мы хоромы.
У мальчишки, что чудом остался живым,
как на диво: внучата – евреи!
С ними чувствует он себя молодым,
да и память его не стареет.
И поэтому он покидает страну.
Внешне крепок, но сердцем изранен.
Потерявший родных, переживший войну,
едет всею семьёю в Израиль.
- * -
Я закончил рассказ. Мой герой и безлик,
и, признаюсь себе, схематичен;
обрисован мужчиной чуть-чуть, вдруг – старик,
в своих действиях категоричен.
Я имею в виду их отъезд из страны
и решение – всею семьёю.
Мы – евреи, великой России сыны,
снова преданы нашей страною?!
Не сумевшая детство его защитить,
его внукам теперь угрожает.
Да простится рассказа сумбурная нить.
«Счастья вам! – говорю, провожая.
Осень 1992 года.
Вместо эпилога
----------------
По причинам, явно, не извне
крах Советского Союза состоялся.
И невмоготу там стало мне,
и в Израиле с семьёй я оказался.
И, буквально, я к нему прирос,
стало многое и мило мне, и любо.
Но и горько стало аж до слёз,
что, фактически, вся жизнь промчалась глупо –
поклонялся идолам не тем,
верил в несусветные идеи,
коммунизм построить там хотел,
был догматиком марксистской ахинеи.
Здесь излечен, правда, не совсем –
сохранил в себе остатки романтизма.
Но, однако, не миную тем,
что полны и крови и трагизма.
Ведь поныне от террора нет
действенной защиты у народа.
До хамасовских дожили мы ракет –
скоро долетят и до Ашдода.
И в тревоге каждодневной весь
наш Израиль, значит это – все мы.
Вот ко мне пришла нежданно весть
о герое давнишней поэмы.
Был в Хадере совершён теракт,
там ребёнок был смертельно ранен.
И не смог перенести инфаркт
тот, кого я провожал в Израиль,
кто познал реально Холокост
и, пройдя весь путь реинкарнаций,
на себе узнал: евреи – кость
в горле юдофобов разных наций.
Не своя, совсем чужая боль
старика в конце пути сразила.
Жизнь с её извечною борьбой
истощила жизненные силы.
Сохранённый мамою от пуль,
чудом от расстрела уцелевший
завершил в Израиле свой путь –
виноват террор, здесь озверевший.
Он – виновник многих, многих бед,
тех, что были, есть и долго будут.
От него покоя вечно нет
нашему еврейскому здесь люду.
1.03.2008.
|
