Спрашивает деда внук, с ним оставшись наедине, и вопрос не просто звук, он как Божий гром в тишине:
– Это правда что ли, дед, что я слышу про советскую власть, что она все семьдесят лет извращённо сношала вас, не евреев одних, а всех, весь двухсотмиллионный народ? был какой-то такой генсек, хоть был сам и щербат, и урод, правил вами и был в сердцах тех, кто был им унижен и бит? Расскажи мне, дед, в двух словах вашу жизнь, ваши мысли, ваш быт.
*
Я смотрю на внука своего. О, как вымахал он уже! А не знает мальчик ничего и в незнании своём, как в неглиже.
*
"О, хороший мой, быстро так мне об этом не рассказать. Жизнь свою по дням пролистав, в пару слов её не увязать.
- Это, внучек есть всё в стихах, что тебе, для тебя написал. В них рассказ о прожитых годах.
– Я стихов твоих, дед, не читал.
– Ну, моих допускаю. Пусть! Хоть бы Галича мог полистать.
– Ты не дуйся за это, дедусь. Я совсем не люблю читать. В книжках много такой ерунды, от которой начнёшь линять.
– И тебе, и таким как ты это трудно, мой внук понять, что себя обобрали вы, не желая над книгой сопеть. Свойство есть у любой головы – от незнания только тупеть.
Вот спросил ты меня сейчас, непростой свой задал вопрос, – рад я, что до него ты дорос, но ведь нет у ушей глаз. И услышанное в двух словах не увидишь картиной большой. Что скопилось в наших умах! Что накоплено нашей душой!
Рассказать я хочу всё в стихах. Но у Галича это сильней. И о жертвах, и о палачах, Об абсурдности наших дней.
Я прошу, повзрослевший, мой внук, ты послушай его, почитай. Я уверен, что станешь ты вдруг обладателем множества тайн.
А потом и Высоцкий к тебе с Окуджавою вместе придут. И расскажут о нашей судьбе, и с собою других приведут, в чьих строках и надежда и боль поколений советских людей: Чичибабин, Жигулин, Бергольц – современники жизни моей. Маяковский, Светлов, Мандельштам и Ахматова, и Пастернак… Ты их только сперва полистай, полистай просто так.
Прикоснувшийся к ауре их, ты и сам зазвенишь струной. И из строчек умнейших книг ты получишь ответ любой.
|