Боли, бессонницей в сердце рождённые,
дактиль трёхстопный чуть уменьшает,
как валидола таблетки знакомые,
только при этом ещё утешает
и награждает печальной улыбкою:
«Если такое сегодня возможно,
то упиваясь аморфностью хлипкою,
будни свои проживай осторожно.
Ты – не мальчишка, не бегай без обуви –
битые стёкла ведь могут изрезать.
Раньше, когда были рядышком оба вы,
мог ты позволить такое изведать:
сердце бросать на осколки событий,
жечь его в пламени горя людского.
Ну, а теперь постарайся избыться
от повседневных забот, от такого,
что разрушает последние будни
болью, тревогой глобальных масштабов;
сколь не печалься, они не убудут,
в каждой эпохе свои у них штаммы.
Ты же лишь можешь, коль честно признаться,
молча стонать, свою боль заглушая,
и на страницах душой изливаться,
но ни черта ни на что не влияя».
Дактиль жестокий, конечно, ты – правый.
Но не могу я, поверь, по-другому.
Петь я умею цветы и дубравы,
даже любви красоту и истому.
Жребий другой почему-то мне выпал,
да и таким я воспитан, наверно.
Горем людским, что душою я выпил,
сделан навечно натянутым нервом.
|
