ОРИГИНАЛ:
Конец прекрасной эпохи
Потому что искусство поэзии требует слов,
я — один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой, —
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.
Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф — победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, —
это чувство забыл я.
В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто; туалеты невест — белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей —
деревянные грелки.
Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.
Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут —
тут конец перспективы.
То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор — не кричать же слугу —
да чешу котофея…
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем — все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.
Что же пишут в газетах в разделе «Из зала суда»?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.
Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.
Зоркость этих времен — это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить — динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.
ПАРОДИЯ:
Потому что загадка поэзии требует снов,
я — один из немых, впавших в детство, седых пацанов
из кривых переулков, с набором экзотик,
унижатъ не желая гранёный стакан,
глаз умыв, этот способ не мамой, а родиной дан,
пью словесный наркотик.
Ветер гонит пургу. За столом вор сидит при своих,
в этих мокрых краях, чей девиз - Поделить на троих,
Пик Шестёрка, казнив Короля, сорвалась в преисподню.
Вор банкует, шутя, за столами дрожат фраера,
Дамы прячут Шестёрку, всё будто вчера,
но, как били не помню.
В этих мокрых краях, всё хорошее делят на всех:
в туалете очко, анекдот, над убогими смех,
литражи боевые гранёных стаканов,
генеральских наложниц и плиты на кухне жильцов,
Наш ответ Чемберлену. Острог и закон подлецов,
и кулак зубоскалам.
К жизни был приговор, сон общественный неутомим,
Пьянству бой, с пацанами дерёмся за дружбу и мир,
пряча трёшку на сердце в заправдашном бронежилете.
Не вколотишь ладони на крест, хоть сто раз умирай.
Прописались в аду, не протиснутся в рай
на штыках и балете.
Только килька в томате мертва и свободна. Она
вынуждает закусывать горе, когда подана,
на газете со вспоротой банкой, торча силуэтом.
Яма создана пулей, нуждается в свежих гробах,
им диета морщины пророет на струганых лбах.
Смерть же внемлет поэту.
Жить в тумане иллюзий, чихая, как старенький ёж,
к сожалению, можно. Пока, наконец, не поймёшь,
где граница для зла и добра и где линия фронта.
Если б ёж мог читать по слогам, он бы в раз оболдел
и понятно бы стало ежу, - для поэта предел,
лишь черта горизонта.
Места здесь лишь достало для левой толчковой ноги,
а вокруг не поля, а пустыня - беги не беги,
нету бань и не пьют по субботам ни водки ни кваса.
Беспокоит намаз и горячий, как Сара, хамсин.
Раздеваю десяток (второй?) золотых апельсин,
да чешу гондурасы.
Бродский, стал ты по ходу закручивать туже сюжет.
Пуля в лоб, отдели, наконец, своих мух от котлет.
Да и как не смешать с пьяных глаз, побывав сюзереном.
Не сгори от стыда, открывая дешёвый портвейн,
помни разницу меж коньяком и вином, зохэнвей,
как меж ... и хреном.
Если долго эпохи мешать, то получим коктель, -
войн столетних, и блиц табакерки и яд, колыбель
революций, следы от бомбёжек и римских сандалий.
Хиросим и Освенцима пепел не стывший в горсти.
Жалко не с кем Гулаг по молекулам в хлам разнести,
чтоб спросил с меня, Сталин.
Что же пишут в газетах в разделе "Пропажа нашлась"?
Две собаки, три кошки и мышка. Была б моя власть,
им бы всем, у которых собака иль кошка "пропала",
обыватель узри сквозь очки, дни у них сочтены,
с ловлей пуль в круг лица у кирпичной стены,
показалось бы мало.
Растекаясь по древу останками сил и ума,
нецензурно плевался на стенку словами. Тюрьма
пригрозила, что вырвет у гуся чудесные перья.
Поплохело главе, но топор пацифист. Вопреки
вырубали у птицы перо до последней строки,
в сказки эти не веря.
Смелость этих времён, - это смелость, которую трус
примеряет на всех, исключая себя. Как заврусь,
перестану катить на поэтов телегу и бочку.
Кто прочёл, всем желаю весёлого мирного дня
и прошу не жалеть, когда станешь на ужин меня
нарезать на кусочки.
|
