На ромашковом поле под Вязьмою - тишина.
День Победы здесь часто празднует старшина.
В гимнастёрку с тремя медалями он одет.
Гладит пальцами профиль Сталина старый дед.
Вроде лет пролетело немало уж с той поры,
только в памяти рану алую трудно скрыть:
здесь дивизия скопом к небушку вознеслась,
а его миновала смертушки злая мгла.
И броню там огнём корёжило, и тела,
ручейками в сугробах съёженных кровь текла,
у него же иной судбинушки был расклад:
не в рубашке, в кольчужке матушка родила.
Зубы сжав, он к воронке стаскивал пацанов.
Горбик Братской украсил касками под сосной.
Ни могилки теперь, ни сосенки не сыскать
в поле том, что лежит вдоль просеки у леска.
А ведь многим из них не исполнилось двадцати.
Груз имён было в память полностью не вместить.
С ветром майским он вновь пошепчется не спеша,
и остынет войной изрешеченная душа.
В этот день завсегда полагается бутылёк,
и над хлебушком с салом мается мотылёк.
Две чекушки подряд «поминные» - без труда:
водка – вовсе не поле минное... Не беда!
Здесь как будто застыло время для старшины:
непосильно для жизни бремя от той войны.
Вот, качаясь, бредёт хмелем смятый он по цветам,
где когда-то была им взятая высота.
