Aguirre Облепят бабочки лицо и руки мне, и плечи. От этой нежности в концов конце лечиться нечем. Река течёт под головой печального отряда. А по ночам собачий вой стоит над Эльдорадо. И, всё на свете перепев, протяжно будут литься дожди на мой и божий гнев, на бабочек в глазнице. Идальго Шпага сдана. Пусть напишет историк в книжке своей, полной правды и бреда, – воздух Провинций прохладен и горек, копья прямые, горящая Бреда, но – сифилитику, пьяни, солдату – слушать всю ночь завыванья соседа. Мне, пожимавшему руку, как брату, буйному, нежному дону Кеведо, чувствовать вонь провалившимся носом. Пахнет нарциссами ночь и беседа, как мы под Бредой болели поносом, как нелегко нам досталась победа. Сладкие запахи скорбной больницы. Кожа – и жвалы её короеда. Я забываю знакомые лица. Кто был со мной? Не осталось и следа. Койка плывёт – этот белый кораблик – в сторону Бреды, в её Эльдорадо. Сердце трепещет, как пойманный зяблик – в чёрных цыганских руках конокрада. Синие мухи и адские муки – копья над Бредой окупят с лихвою. Зяблика выпустят нищие руки – петь до забвенья – в сосновую хвою. Простая музыка Целовало в каменные губы колокольни – небо надо мной. Облаков пророческих керубы проходили верхней стороной. Проходили югом и востоком – над степной травою речь вели на своём – прекрасном и жестоком – о далёкой юности земли. И качалось маленькое древо в чистом поле, ветками шурша. Выходила утром в поле Ева, покидая сумрак шалаша. Дерево шумело, словно птица, било в землю сломанным крылом. Евины тяжёлые ресницы согревали день своим теплом. На реке гудели пароходы, степняки, оскалясь, пронеслись, каменные бабы и народы в ковыле подветренном паслись. Мельница махала, не взлетая, крыльями, скрипели жернова. И ложилась музыка простая времени на вечные слова. Царь Когда над чайной чашкою склонясь, он в глубину её глядит устало, не вызывает небо ли на связь – ночное небо – Ашшурбанипала? Мигают звёзды – "Грозный властелин! Мы здесь уже. Мы кланяемся низко." Чернеет чай черней, чем гуталин, бледней белков столичная сосиска. Дрожит рука. Как деревце дрожит. Горячий чай. Глоточки небольшие. Мигают звёзды. В космосе лежит покрытая песками Ниневия. Взгляд за витрину – уличный кисель. Снег чуть рыжей, чем волосы хабиру. Чуть обеднев, монарх вселенной всей, из чайной выйдя, едет на квартиру. Грета З-а - Что вам сыграть? – Ну, сыграйте нам Грёзы. Так господа попросили сестру. Грета, играй. А жучиные слёзы я насекомою лапкой сотру. Осень болезни разносит в охапке, утром проснёшься, глядишь – опоздал, видишь – шевелятся тонкие лапки, знаешь – уже не успеть на вокзал. Дальше – вообще всё куда-то пропало, вечер всё время, дожди и туман. Чтобы меня ты вдруг не увидала, – слыша шаги, заползу под диван. Страшно, что ты остаёшься одною, страшен отец – одинокий старик, мать задыхается. Кто здесь виною? Кто выползает и – слышится вскрик? Дождь и туман. Хорошо, что немного вам удалось для такого сберечь. Дождь, и опять бесконечна дорога – бегать по стенкам, умаяться, лечь, и услыхать, что играешь в гостиной ты, и заходишь ко мне, и, кладя тонкую руку на панцирь хитинный... Всё состоит из тебя и дождя. Люди -1- Im Westen nichts Neues "и веки разъедало дымом, конечно, только им, до слез" Т. Кр. Облако в небе идёт кораблём. Ранний торжественный час. Если сегодня мы вас не убьём, думайте завтра про нас. Я понимаю, что вам нелегко – кровь и говнище и вши. Но если можно стрелять в молоко, в сердце стрелять не спеши. В поле – пшеница, глаза васильков. Осенью всё загниёт. Жарко с утра. Но "чилийских" штыков вряд ли расплавится лёд. Я достаю из штанов карандаш. Если я буду убит, может быть, ты ей письмо передашь, добрый француз или бритт. Девка хорошая – кровь с молоком, пела в церковном хору. Жаль мне, что с нею ты не был знаком раньше, чем я здесь помру. Многого жаль мне – пшеницу, цветы, облако над головой. Жаль, что, наверно, мне встретишься ты в следующей штыковой. -2- Billiger Fick Выхожу одна я на дорогу – гололёд, и холод впереди. Накопилась скверна понемногу у меня в простуженной груди. Я надела шляпку, тканной розы лепестков чуть слышен аромат. А вокруг одни туберкулёзы по делам копеечным спешат. Нечего мне делать возле банка, постою у церкви на углу. Унесла супружницу испанка – я вдовцу забыться помогу. Он проснётся. Не узнает сразу. Побледнеет, тень её крестя. Но зато любовную заразу не найдёт неделею спустя. -3- Небесные В сумерках районная столовка. Тёплый кофе, сладкий маргарин, пахнет рыбой, варится перловка, вытекает желтизна витрин. Мужики в замасленном и мятом, грузчики, рабочие в порту, люди с настоящим ароматом здесь подносят стопочку ко рту. Байрон, выбирающий натуру для стихов про духов мятежа, заходи! Гляди на клиентуру – вот она сидит и ест с ножа. Кадыки торчат из-под щетины. Это впрямь – мятежный страшный сброд, то ли рыбаки из Палестины, то ли гладиаторы. Но вот – закусили сладкую, рыгнули, и пошли на выход не спеша, реплики теряя в общем гуле, сложенными крыльями шурша. -4- Сельский клуб, танцы, 1946 Е. Ч. В сельском клубе музыка и танцы, и, от первача слегка хмельны, приглашают девушек спартанцы – юноши, пришедшие с войны. Женское встревоженное лоно, паренька корявая рука – и течёт из горла патефона вечности горячая река. Пахнет от спартанцев спелой рожью. Звёзды нависают над рекой. Женщины – не справиться им с дрожью. Паренькам – с голодною рукой. Прижимают женщин, женщин гладят. Мирный год – он первый, вот он – тут. У спартанских юношей во взгляде ирисы сибирские цветут. Музыка играет. Дым струится. И дрожат в махорочных дымках рядовых классические лица, васильки наколок на руках. Лебединая ночь Наташе Я ведь уже не тот, переменилось тесто. Горек твой нежный рот, белая ночь-невеста. Музыкою одной ты для меня одета. ............................. Долго не будь вдовой, белая ночь-Одетта. Наташе, откуда-то с Балтики, 1625-2020 Замерзаю. Замерзаю, слышишь? Звуком "шэ" корябаю стихи. Жду, когда, мой ангел, ты подышишь – и согреешь веки и грехи. Нет меня на свете безбилетней – не услышу музыку в раю. Как наёмник на Тридцатилетней, замерзая, песенки пою. Может, отогреюсь. Будет лето. А пока дыши, целуй, дыши на руки работника мушкета, в смысле – потрошителя души. Пассажиры третьего класса Наташе Губы, обдуваемые ветром, прядки непослушные волос, или бриолин под светлым фетром. Хорошо и весело – сбылось! Чайки пролетают над кормою и летят над чёрною волной. Я тебя от холода укрою одеялом матушки родной. Крепко спи под звуки пьяной драчки, сердце от волнений береги. Долго добирались мы, от качки под глазами тёмные круги. Музыка в порту играет громко, заглушает вопли, песни, смех. Есть для навернувшихся соломка, есть одна Америка на всех. Спи, родная. Запах сладкой прели, наш провинциальный запашок вырвем в атлантическом апреле из сердец – под самый корешок. Спи спокойно, сизая голубка, спи, малыш, во сне не бормочи что-то непонятное о шлюпках, плаче, криках, ужасе в ночи. Три сестры Я из города ехал на старом такси – это то, что я помню о годе. Да, ещё – благодарен, рахмат, grand merci, золотистой осенней погоде. Мой попутчик куда-то на сопки смотрел так, как смотрят на всё напоследок. Он из города ехал, в котором имел трёх сестёр – трёх весёлых соседок. Ну а я всё пролистывал новый журнал – то Дальстрой в нём мелькал, то Мещёра. Я недавно одну из сестёр возжелал в плеске выпивки и разговора. А она мне сказала, что я её брат, и все трое налили за брата – за того, кто однажды отчалил в Герат и уже не придёт из Герата. Та, которая... Та, от которой дрожа... В общем, та, о которой я плачу... Я её обнимал на правах миража, обнимал, понимая, что значу. Уезжая, в киоске журнальчик купил с перестроечной прозою года про того, кто своё до конца оттрубил, про врагов ВКП и народа. Мчалась "Волга" сквозь радостный солнечный свет, сеял дождик, открылась страница, и открылся рассказик про тех, кого нет, и про их загорелые лица. Я не помню его. Он таким же, как все, был тогда – мол, слегли не за дело. Дождик сеял. Темнело и мокло шоссе. И сестра, прижимаясь, жалела. Колыбельная для лошадки Степное маленькое горе, лошадка, плачь, ложись в траву с огромным знанием во взоре и сновиденьем наяву. Тебе вольётся прямо в ухо экклезиаста горький мёд. А после чёрная старуха в полыни кости подберёт. А после – ветер, и втыкая в гортани палец ледяной, он воет – дербиш – потакая работе древней и родной. Старик – морщинистей, чем лица далёких гор, достав бычак, под лампой сядет. Кобылица воскреснет, чётками брянча. Скача и прядая ушами, склоняясь мордою туда, где люлька, где над малышами восходит синяя звезда. Прощание с Катериной Здравствуй, Катерина. Ночь сгустилась. Волки воют. Подпевают псы. Это мне прощание приснилось с девушкой невиданной красы. Надо мной темнеет небо ваше. Пьёт колдун болотное вино. Отчего он так велик и страшен? Отчего мне это всё равно? Отчего готова мне могила, отчего ложиться мне в неё? Над могилой Бурульбаш Данило песню малорусскую споёт, и пойдут по небу, словно кони, вороною ночью облака. Так строги святые на иконе, что не поднимается рука, не кладётся крест, не держат ноги. И спустя не знаю сколько лун пыль клубится на большой дороге, кровь кипит, мерещится колдун. Sine qua На исходе мая-месяца – то ли Волхов, то ль Чита – то ли хочется повеситься, то ли книжку почитать. У крыльца трава щетинится. Тихо-тихо спит она. Открывается гостиница – звезд бесчисленных полна. Отступает многословие. В кухне капает вода – непременное условие звезд, гостящих навсегда. Живой Руслану Ещё одна долгая-долгая ночь прошла, и церквушка пуста – лишь я в ней, да панская спящая дочь, да карие очи Христа. Как выжил? – не знаю. И выжил ли впрямь? Кричало на сто голосов - Попробуй-ка, тьму эту переупрямь, бродяга, юнец, филос`оф! И, если ты смелый, в глаза посмотри тому, что страшнее, чем ад! Ну вот, ты увидел. А это – внутри. Ты выжил? Ты выжил! Ты рад? И в спящей вселенной поют петухи. И страшен их яростный крик, что выжил сегодня, и пишет стихи о том, что он выжил, старик.
|