Реки текут на запад, по пояс промокнув по этим рекам целую вечность бреду. Замкнут круг номер две тысячи семь - (жаль, мне столетье уже не семь) гремит над ним реквием.
Сонатой очередною тарахтит под ногами небо, на мокрый асфальт брошеное. И надо мною слева полночь вздыхает о прошлом, звёзды на землю крОшит седой порошей.
Вода переходит в ветер, он дует оттуда, где взгляд зелёный еще на свете горит, где еще не так тяжело и долго проходит простуда. Где мы часто едим мороженое, где ты катаешь меня на лошади и водишь на последний сеанс в кино.
Я грифелем белым, а когда и мелом неустанно рисую день за днём эту воду, но она отчего-то всё также темна, и безумна к ней приложенная тишина.
Стон летит из груди вверх, вперед, на свободу. Нет пути, и колоду разделив пополам, брошу новом году прямо в бороду все козырные. Отдам все пароли. Мне не жаль. К новой роли привыкать не хочу и не буду. Уходи, неужели не видишь, ты здесь вроде как второй лишний? Я пытаюсь забыть, я лечу простуду.
Я по-прежнему помню кого-то, чьи следы давно уж промокли и затянулись водою. Помню о том, чего я стою или ещё не стою.
Интересно, небо над Римом такое же синее, как над моей исхудалой, зимней густо накрашеной старой Москвой? Хочется крикнуть времени: Стой! Только оно также бесстрастно мимо.
Мимо и только. Знаю, не будет толка от этой первой безудержной веры в завтра, в себя, в Бога! Happy New Year! Слоган, давящий на душу, на уши. С запахом нафталина и привкусом плесени. Что? Мне должно быть весело? Слёзы? Конечно это от смеха. Песенки, ёлки - эх ма! Ну что, ты доволен, милый?
Взглядом витрины окидывая, словно дворняги с боками тощими, скалящиеся на жёлтую кость, люди снуют по проспектам милого сердцу, но смазанного, непрочного города, в котором от акушерки и до могилы каждый родившийся ощущает себя не уютно, не гордо, как радушный хозяин в красивом доме (разве что реальных заезжих кроме), а как случайно забредший и не самый желанный гость.
Чтоб потом за кривым забором, от живых глубиной в два метра отделённым, вне переделов скорости ветра, завершая заданный круг, распадаться забытым аккордом на унылые звуки, в десяти шагах от трамвайных путей, от домов, от гуляющих по бульварам влюблённых, держащих друг друга за рУки, от играющих в парках детей, от человечков зеленых на светофорах мигающих весело, от дождей, от весенних песен, на ничтожность земных разлук из последней взирая разлуки.
Что же, значит всего и осталось мне дорога, да пара остывших иллюзий, не встречать же, в конце концов, старость в том же месте, с которого все начиналось. Грудью полной хлебну пустоту залпом и, наверное, ровно в полночь окончу пьесу, и махну на Казанский вокзал, там на первое будет точно куда-нибудь хоть одно место.
Спрячу одиночество под забавной маской условно весёлого клоуна. Так, камуфляж, от ненужных вопросов. Это намного проще, чем рассказывать, заранее зная, что тебя не слушают, словно у школьной доски учителю в круглых очках, в пиджачке на крючках, отвечая скучный урок, со спасительной мыслью, что вот-вот прозвенит звонок и опять зашуршат под ногами разноцветные листья.
Пересеку вокзальную площадь. Не перепутать главное номер пути, от которого в сказку меня увезёт поезд зимней ночью морозной и поздней. Пусть ослепили глаза слёзы - буду идти наощупь.
Не ищи меня, это напрасный труд, не пытайся догнать по следам - снег с утра валит хлопьями такими крупными. Приходи иногда к тополям, что растут пятый год у прУда или прудА - как там правильно? Я постоянно путаю.
До свидания в следующей жизни, мой город, трещащий по швам! Я покину твою суету и твое безразличие. Буду тихо скучать по тебе, по семи твоим вечным холмам и большим домам, где-то там далеко, уплетая варенье клубничное.
Я не стану искать на старинных иконах ответов мудрёных и истин пришлых. Я спасусь от погони, Укрывшись быстрым ветром. Засыплю пеплом, отброшу всё лишнее. Никогда не была в Париже? Что с того? Мне родные берёзки ближе.
И чтоб чувствовать себя человеком, мне не нужно гоняться с дырявым сачком за уродливым веяньем века и пиликать чужое кривым смычком. Мне достаточно просто закрыть глаза, запрокинуть голову к небесам, воздуха в грудь побольше набрать, Закричать и услышать в ответ эхо.
Отзывается? Значит ещё жива. И плевать на Канарские острова, на машины и загородные дома под охраной тупых громил и больших собак, и на то что с тобою у нас ни эдак, ни так не срослось, не сложилось. Какой пустяк каждой ночью сходить с ума.
Снова падают нам на головы, словно комья тяжёлого снега на ветки голые, глаголы - Забыл... Остыла... Ушла... Не понял... Любил... Была... Словно старых качелей скрип в тишине двора... Твоя шапка смешная и мои голые в любое время года коленки, и открытка на десятилетие, до сих пор пылящаяся на мамином старом буфете, с корявой твоей подписью: Любимой Ленке! Это наше с тобою такое большое, но, увы, безвозвратно далекое, золотое вчера... Ты забыл, я ушла. И обоим теперь одиноко.
И не спится обоим сейчас, наверное. Только знаем, что нами решенье верное Было принято. Это пройдет. Как проходит всегда первая и любовь, и весна. Всё тускнеет забытым рисунком на страницах пожелтевших от времени нот. И обрывки вечернего сна до утра не хранят ресницы, навсегда оставляя в сумерках, как шары в лунках.
Все проходит и это пройдёт, И утихнут метели. Перемелится. Верю. И Время не в счёт. Как сейчас вот этот уходит год, на остывающий аукцион памяти он выставляет последний лот - мой невысокий порог, рукопожатие быстрое, и бесконечность разных дорог по которым пойдём друг без друга. Искрами прошлогодних костров, поцелуев, нечаянно ранящих слов, суетой, неизбежной потерей, в первый день января нам с тобой открывая двери.
|