1. Производят ревизию солнце и ветер: исчезает зверьё и становится суше, наступает, уже понимаешь, на свете твой черёд, чтоб таскали за голую душу. Уступая полям молодые орешины, разбросав в перелесках лесное убранство, вековые деревья, оставив проплешины, постепенно меняют пейзаж на пространство. Все края, что когда-то считали, что правы, отступают, чтоб не создавать напряжённости, ведь высокие зрелые летние травы совершенно не склонны к весенней покорности. Иногда ещё лес разбежится берёзами – и замрёт, озираясь зелёной гурьбой: обдирая колени до мякоти розовой, лупит жёсткою остью упрямый прибой. И ночами, стыдясь, в своё детское прошлое он уходит, склоняясь почти до травы. На прощанье под ветром блестят суматошно в лунном свете сухие ладошки листвы.
2. Во мне отец и тысяча ошибок инстинктов и замедленных мозгов, графинчик слёз и кладбище улыбок набитых беззаботных дураков, живущих в этом неуёмном теле. Они кричат оттуда целый день, бранят меня, пока я сплю в постели – напутствуют, пока ночная тень. И я засяду, словно корень, в детях, и буду торопливо бормотать, почувствовав опущенные плети, и соки вверх из перегноя гнать. Так в будущее лес уносит семя. Росток, впиваясь в почву там, где проще, ещё не понимает, чьё он племя, что он всё та ж берёзовая роща, что повернувшись, взрослые и дети, к восходу солнца утром на восток, в его пронзительном холодном свете мы вместе на ветру, к листу листок.
|
