И виновен я
и страдаю.
И долги платить даже нечем,
да есть кому.
Спозаранку потому
в темноте скитаюсь –
белой костью луны
освещаюсь вечером.
Отодрать бы от души
совесть на секунду,
да взглянуть ей в глаза –
девке бешенной:
что ж ты днём из меня
достаёшь Иуду,
чтобы вывернуть в Христа
наизнанку вечером ?
А вокруг – слепота,
полный мир отсутствия.
И незрячие нужны
позарез и до смерти –
чтобы быть поводырём для тебя Исусе,
где на ощупь да на слух
продвигались до свету.
Истязали себя
до лохмотьев, до крови.
Бичевали своих
за любовь и преданность.
Осмелели,
осмелились -
но до первых окриков.
И неведомо, что ведали,
когда предали.
И три шкуры от себя –
содранных, просоленных –
принесли скорнякам
выделать да выдубить,
чтобы сделали из них
шкуры нам особые,
чтоб удобней носить,
да продать повыгодней.
А в тех шкурах на свет
дыр не латано,
а от мяс на кости –
вонь да гной.
А зато на темноту
отблеск матовый,
и никто не отличит – что изгой.
И никто не затрубит –
что юродивый,
что проказою изъеден
и струпьями.
Не горбат, а потому -
«неуродливый»,
прокажён,
но не имею
пятна трупные.
На свету же не хотят
ни богов-предателей,
ни Иуды, ни Христа –
а с глазами блеклыми…
здесь не ведают хлыста –
« ведают создателя»…
Заплатить бы все долги !
Да некому.
Оплатить и отплатить
и сполна и поровну.
Отплатить добру добром,
злу не отплачивать.
Не отплатишь - прослывёшь
трусом,
вором ли …
Всё равно по утру
будут оплакивать.
Быть оплаканным – не срам,
но покроют славою –
плащаницею
лохмотья признаются.
Только ведаю ль я сам,
что был слабым –
чтобы вовремя и враз покаяться?
И Иуду и Христа
накормил я досыта,
и обоих распял,
и обоих предал я.
Потому нет ночи,
и не спится до смерти,
и наощупь сквозь мглу
не даётся светлое…
Только слышимы едва
звуки трубные -
о рассвете спешат
объявить судьбе…
Задолжал я уж очень по крупному…
Не иначе, как и все –
самому себе…
|
