Ремень врезается в бедро
на джинсах старого индейца
он рано встал и молча бреется
глядя на отражение в стекло
старинный деревянный помазок
скребет щеку необходительно и грубо
царапает под носом, губы
не принося необходимый холодок
и каждый ход его по шее, по виску,
по подбородку редкими кустами
индейца щуриться тот час заставит
на миг оставив каждодневную тоску
оставив мыло, зеркало, ножи
он от волненья веки опускает
уже не помазок его терзает
в кобыльей гриве он щекой лежит
и нежно шею обнимает
несокрушимую могучую стальную
принадлежащую степному скакуну
что с ним играет
припавши ухом (тет-а-тет с конем)
к скопленью мышц со всей земной планеты
он внемлет барабанные куплеты
крови, такой же как и в нем самом
но вот веленьем чужеземца-подлеца
аорты пуля жадно разрезает
и рана красным хаотично заливает
черты и без того пурпурного лица
глаза индеец открывает
и снова смотрят на него морщины,
рубцы и "украшения мужчины"
как это люди называют
из недр стеклянного овала
повешенном на желтой плитке
над мыльной пеной, полосою бритвы
в знакомой ванной
он смотрит на часы, забыв о сроке
сбегает вниз по лестнице мотеля
и как обычно едет разгружать контейнеры
в привычном доке
Счернело. многое должно забыться
ослабив давящий ремень
он открывает в ванную тугую дверь
заходит бриться
и долго смотрит на предмет
что ниже сморщенного отраженья
злосчастным камнем преткновенья
вдруг предстает
все тот же старый помазок
( с ним мыло щетка и расчески)
состриженный давно с одной прически
коня который убежать не смог
о, не испытывайте больше
наитья старого индейца!
сквозь столько лет едва ль поверится
в коварность прошлого
без сил противиться подобному
он помазок отодвигает
в ладони не стесняясь набирает
заранье вспененную воду
и пальцами намажет смело
скулы прекрасного анфаса
военным гримом арапахо
(не мыльной пеной)
он остается неподвижен
почуяв дым, услышав крики
он объявляет запад диким
он оскорблен, унижен.
в ущелье рыжего каньона
горят последние вигвамы
и весело трубит рожок бывалый
кавалериста из восьмого батальона
но как пощечиной задетый
он понимает всю нелепость
и в одночасье рушит крепость
иллюзии. вокруг предметы.
сгоревший кофе на конфорке -
дотла спаленная обитель
лихой рожок - таксист-водитель
зажал гудок в комфортном форде
и снова тусклые обои
отходят не спеша от стенок
лицо измазанное пеной
( не бычьей кровью)
в час ночи полулежа в кресле
в приемнике настроив матч. в стакане
оставив кофе, он засыпает
под крики рэстлеров
за девять долларов взяв смокинг на прокат
порог он перешагивает робко
все пуговицы застегнув до подбородка
и брючины напялив до пупка
удерживая неприличный вздох
в карманы распихав вспотевшие ладони
он пропускает дребезжащие вагоны
на станции надземных поездов
потом несется через весь район
над средней школой, над закусочной, вдоль парка
над типографией, в сквозную арку
и снова банк, театр, стадион
над дыркой крыши городской библиотеки
напротив незаполненной парковки
одна четвертая минуты остановки
потом киоски, боулинг, аптеки
блестит мечеть, чернеет синагога
напротив выбеленной африканской церкви
и от коллектора отходят ветки
забетонированной катакомбы
над всем над этим и еще над многим
он оставляет позади кварталы
и до предела опустивши взгляд усталый
рассматривает лакированные ноги
(в туфлях которые к костюму шли в комплекте)
потом спускается с высокого вокзала
по деревянной лестнице. вперед. направо.
стуча ботинками к проспекту
среди викторианских узких плеч
домов зажатых с двух сторон домами
он третий с того краю выбирает
и быстрым шагом следует навстречу
над входом между выступом стены
висят плакаты с модными прическами
там ножницы и ржавая расческа -
любовнички в объятьях сплетены
проникнув в дверь индеец входит в зал
в нем кресла необъятные большие
и клетки на полу. да, он сюда спешил
не в силах выполнить простецкий ритуал
"виски прямые" единственная фраза за весь день
тут туловище прячут в полотенце
и от чего то мощно барабанит сердце
когда от бритвы замечает тень
воспоминания. лицо изображает муку
краснеющие ровные квадраты
зияющие в головах собратьев
и томагавк врезающийся в руку
без промедленья совершает действо
глухим щелчком взведенной мышеловки
он лезвие выхватывает ловко
движением присущему индейцу
и мимо ртов открытых, поднятых бровей
где парикхмахер сел от удивленья на пол
на черно- белых клетках в луже лака
он прочь спешит убраться поскорей
назавтра смокинг не вернут в прокат
так туфли бросив у оранжевого камня
все на глазах остолбеневшей дамы, парня
рубашку бросив, ( не свернув никак)
стянув штаны, ослабив навсегда ремень
и с этим сбросив неоправданное бремя
с запястья расстегнув часы, ведь это время -
сугубо городская дребедень
вручивши их запястию другому
тому костлявому под белым рукавом
найдут они хозяйна своего
взять не побрезгуют, пускай часы не новы
и два начищенных до отражения туфля
назавтра будут щеголять по гетто
бездомным прямо без носков надетыми.
с рубашкой будет веселиться ребятня
а он уйдет. уже ушел. туда где камни
туда где сыпятся проклятья на кого то
из пасти ненасытного койота.
туда где сморщенными старыми руками
в ночлегах, что дырявы и без пола
шаманы ясновидцы и богемы
бизонов вырезают на тотемах
не сделав их эмблемами бейсбола
туда где танцем вызывают дождь и славу
где конский дух передается жеребенку
и в только что родившемся ребенке
захнычет только что умерший вождь в вигваме
где по земле хвостами бьют гекконы
просторы даже не безлюдны - нелюдимы
небезызвестные туда где пилигримы
столетья перекатывают поле.
|
