Плиний Младший
…ingenia nostra in posterum… hebetata, fracta, contusa sunt.
От Рима до Лаурентинума
дорога, несомненно, чуть длиннее,
чем от Лаурентинума до Рима.
Хоть это та же самая дорога,
а всё ж в последнем случае она
короче, ибо там, куда не хочешь,
всегда оказываешься быстрее,
чем там, куда влечёт тебя душа.
Я, пробирающийся под итальянским небом,
Я, окунувшийся в луга, стада, хлеба,
себе напоминаю муравья,
спешащего с добычей в муравейник…
Жду не дождусь узреть Лаурентинум!
Придти в него с добычей добрых дел
и грузом несиюминутных мыслей!
Помимо этого – каких ещё мне благ?!
Я благами богат, я обеспечен
всем, что даёт гос. служба человеку,
возросшему в Домицианов век,
но сохранившему в себе довольно чести
чтоб зваться человеком… О Траян!
Хвала богам, пославшим нам тебя
и давшим стольким истинным мужам
употребить их волю и талант
на пользу Рима, а не прозябать
в бесславии и самоубийствах!
И если я достоин в их рядах
стоять и заслужил Лаурентинум,
то потому лишь, что на страже Рима
всегда стоял и долга гражданина
пред правом никогда не умалял.
Цивилизация – в цикличности сует.
Суеты форума, суеты цирка…
Я не люблю их, мне милей покой.
Рим держится сторонними делами.
Я в Риме нужен Риму, не себе.
А у себя я сам собой лишь занят.
Вот тут и проявляется мой дар –
дар жить единым днём и дорожить
минутою. И тут Лаурентинум –
и небо мне, и пастбище, и море.
Здесь вотчина моя, я здесь хозяин,
Здесь я без устали даю работу –
по склонности – душе, по силе – телу.
Жизнь ежедневною заботой занимает
Мой ум, но то приятные заботы:
пишу, читаю, предаюсь телесным
упражнениям, охочусь, правда, чаще
пошедший на охоту Плиний Младший
с охоты возвращается не с тем,
чем горд бывает опытный охотник –
с табличками, исписанными плотно,
а не со зверем. Истинно Минерва
не менее Дианы любит лес
и горы, и привольные долины.
Но всё ж и мне удача выпадает
в искусстве дивном девственной богини.
Однажды я поймал трёх кабанов
капканом, и каких! – огромных, жирных!
Оставил двух себе, а одного
по возвращении моём домой
великой Кинфии принёс я в жертву.
И странно, я был счастлив как юнец,
ещё не заслуживший белой тоги,
ходящий лишь в дозволенной претексте.
Всяк жаждет одаряем быть Фортуной!
Клянусь, я был не более счастлив,
когда препоручал фламинам Комо
бесценные дарения свои,
великие сокровища искусства,
желая, чтоб они пред всем народом
сияли в храме; не был так счастлив,
когда основывал библиотеки, школы…
И лишь когда заставил биться сердце
Лаурентинума – мой славный павильон,
в воздушном, солнечном, солёном очаге
которого я время забываю
и наслаждаюсь видами на море,
леса и виллы; коего вокруг
подобно обрамлению агата,
оправой драгоценною встают
прекрасный атриум, дугообразный портик,
столовая, вдающаяся в море
настолько, что при африканском ветре
её подножья волны достигают –
о, лишь тогда я был не просто счастлив –
божественно блажен!.. С недавних пор
Лаурентинум мне тем более дорог,
что скоро, думаю, покину я его.
Пожалуемте в Азию, проконсул!
Вифиния и Понт в избытке прячут
Безумных христианских изуверов.
Я посмотрю, быть может, их вина
не так и тяжела, как то вещают
иные благочинные уста,
что в гневе праведном о правде забывают;
с которыми брегись быть не похожим
на них – вмиг ошельмуют, оплюют.
Таких не колет слово «клевета»
и множатся как плесень их доносы.
Ложь кошкой ластится, ложь стелется змеёй.
Судьба её – не быть самой собой.
Случается, мильонной долей грана
ложь с истиной разнится. Как тогда
их распознаешь?! Вразуми, Минерва!
Нике Самофракийская, спаси!
Как девушка, наряженная в пеплум,
Спешащая на празднества Таргелий,
Уходит моя жизнь и жизнь страны.
Суровая ладонь легла на темя
моё и грубо вдавливает в землю.
И снами смутными, пророческими снами,
подспудно ведающими, что будет с нами,
я прокопчён, как камбала в коптильне.
На что мне, старику, Вифиния, Понт?!
Чтоб затеряться в их водовороте?
Я слишком стар обратный чуять след,
и не вернусь уже в Лаурентинум,
в мой уголок, в домашний мой Акрополь!..
Всегда Акрополь на краю обрыва –
неважно – моря, варварских ли орд,
и миг его падения отсрочен.
Но и Акрополь не отменит бед,
как не отменит день грядущей ночи.
Маны
Manes – души усопших.
Есть мир один в собрании миров –
Дух человеческий среди таких же духов,
Навеки отделённых от него
Преградою непереходимой.
Навеки ли? Когда я вижу землю
Нагую, непокрытую снегами,
Промёрзлую, сном спящую холодным;
Когда я вижу немощное тело
Того, кто, кажется, совсем ещё недавно,
Благословенный множеством талантов,
Был бодр, силён, вынослив, молчалив
И не ходил слугою обстоятельств,
Не ковылял отверженным Иовом,
Стенающим на скорбном пепелище –
Не проигравшим свой талант и не пропившим –
Лишь слепо вверившимся зримой жизни,
За что в награду он теперь похож
На выщербленный, трухлявый ствол
Когда-то молодой и стройной вишни,
Собственноручно им посаженной среди
Других деревьев в нашем с ним поместье, –
Когда я вижу это и ещё –
О! многое ещё другое –
Берёт меня тоска и сразу мниться:
Незавершённым что осталось здесь,
Скорей всего и там не завершится.
Но неужели это так и есть?!
Душе людской не хочется смириться
С подобной мыслью; хочется душе
Жить вечно и пожать плоды трудов
Бессмысленных, безумных, может быть,
По здравом разумении, хоть тщетно,
Напрасно было бы искать других,
Способных вызвать тот же жар в душе,
Как эти неразумные деянья.
Мир красотой спасается. Кто знает,
Сколь много раз он был уже спасаем
В чередовании канувших веков!
Мне дорога теория Эвклида,
Мне дороги классические греки,
Мне дороги классические немцы
С ученьями о мировых эпохах,
О чистом разуме, о сущности потенций.
Во всём этом прекрасном словоблудии
Нашли своё прямое выраженье
Чистосердечной, просвещённой веры
Усилия и зоркость взгляда
На мир и на мирскую красоту.
«Мерзка мне лишь эстетика распада.
А вечной красоте всегда есть зритель», –
Сказал себе великий Флорентиец.
И там его признали правоту.
Но есть ещё одно, что убеждает,
Вселяет бодрость и даёт надежду,
И помогает жизнь переносить –
Мир наших снов, ума самовнушений,
Мир откровений из нездешних сред,
Куда мы все когда-нибудь придём,
Лишь век наш минет. Именно во снах
Приходят к нам усопшие и с нами
Молчат и разговаривают; с нами
Взбираются по лестницам змеиным,
Петляющим средь смертоносных волн
Бушующего океана; с нами
Стоят в весенний день среди цветов
В саду вишнёвом бабушкой в платочке,
Стоят и не откликнутся на зов –
Лишь улыбаются. «У неё
Теперь другое имя», – скажет кто-то…
И наступает утро, дождь приходит,
И перебежками по подоконнику,
И оббивая цвет у алычи,
не обещает скорой нам весны,
хотя апрель уже, и вроде бы пора…
Отрешены от всех привычных связей,
С душой, продлившейся за горизонт,
Без страха начинающие день,
Мы говорим тогда – не то молитвы,
Не то стихи – упавшие нам в душу
Благие, но бессильные слова.
|
