Поэзия – язык больных,
единственный страданью путь,
связующий любых двоих
не вынесших, жизнь, иг твоих,
меж человечьих груд чья грудь
вбирает кислород как ртуть.
Слух зла вкруг нас муз суеты
не терпит, страх фонтан заткнёт
словесной, так сказать, руды,
но наши раны – это рты,
что начинают петь своё
губами мокрыми краёв.
Мозг – гроб, откуда не извлечь
к живому обращённый стон,
вовне слезам лишь лаз прожечь
из нас. Наследник плача – речь,
яд, съевший мировой заслон.
Отчаянье – создатель слов.
Как много нужно пережить,
дабы нестройные ряды
вибраций воздуха решить
в такой орнамент уложить,
чтоб ближним лик твоей беды
не дал забыть свои черты!
Как надо выжить из ума
за много полных горя лет,
чтоб снегом пролилась зима
души, пустой, как каземат,
и с белой смертью белый свет
в навечный сопрягла дуплет!
Как надо среди блеска дней
состариться для всех никем
с балластом пламенных идей,
чтоб нот блуждающих огней
и сложноподчинённых схем
гибрид влюбил нас насовсем!
Он вне тех реп, пригревших скоп
картаво-лысых мудрецов,
как крот, «смотрящих далеко»,
пиитов, вскормленных совком,
весь ареал чей был кольцом
нор и парткомов (или зон).
Где смерть и жизнь просты, как пшик,
где опытом чужим мудры,
как псы и свиньи, малыши
чьи, выйдя из вагины, жить
уже обучены, внутри
мы сальны и сухи, как фри.
Нет, лишь по лабиринтам кривд
ведёт дорога к красоте.
Мир стал циничен и игрив,
заглохнет самый громкий крик
в его просторах, лишь затем
словес пленить нас высоте.
И кто бы знал, что эта высь
ждёт звуки, – кои отразят
бумага или жёсткий диск,
что отчуждения ремикс
к тем, кому слышать нас нельзя,
сгустит понятие «друзья»?
Но, если честно рассудить,
нас удивил б обратный факт.
Так обезлюдили пути
до истины, что мы хотим
распеленать свой релевант.
Нас растворят? А нам плевать.
Дух современный – решето.
Где, чтобы дыры в нём забить,
народа грязевой поток?!
Мы проклянём его потом,
а поначалу всяк пиит
в аванс его боготворит.
Но, странно, даже раскусив,
какая ближние есть мразь,
мы полагать не станем сил
отнять их власть у наших стил,
их вкуса над искусством власть,
что нам как ключ от них далась.
Вот – путь, что заимела месть
очкастых и сутулых шудр;
так с губ индуса дудки песнь
змей обращает в змеевзвесь,
так человек, звериный шут,
вобрал как будто всю их жуть.
Когда позволит память нам
камней и руд, мы зло вздохнём
о тех преддетских временах,
в которых тёмная война
за общий языковый гнёт
разбила нас на сонм пород.
Должно быть, как это легко:
имея отступ, бросить грязь,
помалу и надалеко
поразбрестись – и языком,
которым некого проклясть,
лишь мять отправленное в пасть.
Бог жил, ад спал, примат был нем,
и лишь в пришедшем дне, уже
где жизнь есть атрибут теней,
речь предаёт свой смысл в ней,
сеть пальце-глаз и рто-ушей
сплетая из двуногих вшей.
И в той бездушной душ сети
вдруг возникает этот вид
альтернативной жизни – стих.
Он может вянуть и цвести,
питаясь в нас, как сапрофит,
от мыслей, разума крови,
он волен плакать от судьбы
или смеяться над судьбой, –
но перелив его забыть
мы не сумеем: сколько бы
нам жизнь ни знать, в ней путь любой
его разметится стопой.
Речь – для уродов всей земли
дешёвый морфий – её ток
иллюзий надстелил синклит
над пустотой, грёз корабли
услав туда, где рай-фантом
готов нам предоставить дом.
Да, нищий духом я, да, бомж
идейный. Это я брожу
меж рыхлых стен подземных лож,
куда слов всяких корень вхож,
на власти их испод гляжу,
как и позволено бомжу.
Я расщепляю голоса,
чтобы межзвучия спаслись
и заплести их в круассан
мог б ум, кующий чудеса,
не знавший, каб не чистый лист,
как быть. Повеситься? А смысл.
Вот жизнь моя: безумный пляс
вещей, ум волочащий сквозь
компьютерных игруль соблазн,
жратву, супружескую грязь –
и ночь, в которой сон, как воск
горячий, обтекает мозг.
Невмоготу не сблевануть мне уж
от в гиблых бытовых лесах
подхваченных, как вирус, дружб,
от лиц тупиц из двух спецслужб,
от нанятых за гонорар писак,
воспевших севший на них зад.
Я не сдержу этот рефлюкс
поганщины, но вырву внутрь,
года не выбивает люк
клоаки там, за глюком глюк
её преполнят, и нажмут,
и своды трещину дадут.
И речь захлещет из неё –
полночность волчья, смех слепой,
ненатуральный, как неон,
роняя свет из тех окон,
что будто бы ведут в ум мой,
засостязавшийся с луной.
Земля засушлива сейчас,
и расы говорящей спесь
уж не за соль её, а грязь
готова с пьедесталов пасть,
пустив таких, как я, ей несть
презрения с безверьем смесь.
Свиванье слов такой абсурд
для современного ума!
И только недр безвестных зуд
в нас букв спрессует полосу,
чувств конденсировав туман, –
и станет грусть не так нема.
Не так орнаментом стены
затянутым до потолка
покажется их мир иным
свихнувшимся от тишины,
кою взломать ни языка,
ни слуха не дано рукам.
Ах, гонит к «хатам с краю» страх,
что вот и раб рабу не брат,
и жертва жертве не сестра,
везде пролёт, ни плебс всех стран,
ни платиновый миллиард
не возбуждают в нас азарт.
Забитость, вшитый в мозг афронт,
удушенный в зиготе бунт –
в глазах, впивающихся в рот
любой, не вымерших, как дронт,
взыскуя слов: хоть чем-нибудь,
ну, дай себя нам обмануть…
Смешно. Ещё ничей здесь дух
не почерпнул желанных сил:
любой тут раб, любой тут глуп,
любой тут очутился вдруг
с тумана постанестезий,
любой сюда лишь приносил.
С иммунитетом на закон
«той стороны добра и зла» –
кто с плотью благ и зол знаком,
а тот, кто дружит с языком,
рассорен с чувством, этот фланг
в нём оголён и ждёт заплат.
И навык красного словца –
вот, что прикроет эту брешь.
С ним углубляются сердца
в себя и камерно мерцать
наманивают звёзд в манеж,
что расположен рёбер меж.
Вопрос лишь времени – когда
анаэробные кранты
поищут и найдут их там.
Поэзия – огонь и так,
как все огни, рождает дым, –
столь сладкий злым и молодым.
Да, есть всегда токсикоман,
позор конфессии пера,
кто прибалдеет так от нам
удушливых экскретов сна,
что выживет в них. Есть игра,
есть правила, есть фраера.
А большинство из меньшинства
убьёт, по максимуму, срок
в треть жизни (чаще же год-два):
сложнее дышишь, голова
мертва, чета прощальных строк,
берёшь обрез и жмёшь курок.
Но недуг, петля, пистолет –
вычёркивают не они
умельцев рифм, а слабый след.
Так, Пастернак жил десять лет,
а Пушкин умер в наши дни.
Всё хило, всё не медлит гнить.
Народ живёт, поганя речь,
которой совокупность норм
взубрил от редких школьных встреч
с русичками худее свеч.
И всё, пройдя сквозь разговор,
фальшиво станет и смешно.
Разъяст тот пафос слов бег дней,
что призван, собственно, делить
текст на поэзию и не.
Какой ж при этом быть длине
успеха тех, чьим рифмам вить
времён связующую нить?
Рубеж эпох – и песнь сердец
услышится как лишь реликт
отжившестей, и молодец,
кто, сей не подождав конец,
уволит дар свой иль спалит
его, обогревая быт.
Стихи мнят вечным ремеслом,
но логика даёт ответ
такой, филологам назло,
что омеложиванье слов –
игра, т.е. болезнь, а ведь
болезнь предполагает смерть.
Я не беру пример Рембо,
он африканский иммигрант,
но и в обход таких препон
как климат, коий испокон
всего, опричь фольклора, враг,
речь знает свойство умирать.
Мой ж дар родился сиротой,
ибо поэзия мертва
уже была к эпохе той,
которою сменён «застой».
Набоков, Бродский – вот все два,
кого я не застал едва.
Похабный муль, абориген
Молдовы, где я зрел и злел
до этих лет, три (жлоб, хмырь, мент)
имеющий подвида, в плен
взял ныне всех, кто уцелел
от счастья с ним скотеть в селе.
Когда б здесь живший классик-негр
узнал, какой фундамент даст
сей край регрессу и тюрьме,
то смысла б не было во мне.
Но что загадывать сейчас –
рок сделал, чтоб настал мой час.
Ах, что мне в этот час свершать?
Плеваться в мир? Я не верблюд.
Глотать слюну, дышать, сношать
жену, раз в день катрен рожать,
пытаться приголубить люд?
Не проще ль в Днестр. Газ. Сто пилюль.
Есть и другой путь, он лежит
через конверсию моей
мечты жить с целью в цель лишь жить.
Ведь от искусства шаг до лжи,
а ложь… ложь – ключ от всех дверей,
с ней всё так метче и скорей.
Кидала и политикан –
вот две навскидку из ролей
успеха как наследника
величия. Зачем пенька
и мыло? Разве смерть милей,
чем обхитрение мулей?
На этом с вечностью мы врозь
начнём засеивать и жать.
Чёрт общества вобьёт мне гвоздь,
повесит шарф, зайдёт как гость
за ним, задержится как брат, –
и, глядь, душа у адских врат.
Мой мозг, словно песочный форт,
начнёт покатостью краёв
всё больше походить на горб
ландшафта, натиску ветров
раскрытого. Забот струёй
всё смоется с меня моё…
Увы, есть смысл признать, что зря,
какой-то спесью одержим,
я дом свой превратил в маяк,
всё подожжа в нём, как маньяк,
ценой чего средь быдл в глуши
никчёмно просверкнул мой пшик.
Читать, сжимая кулаки,
всё это будут явно не
царан-баши и батраки
по оба берега реки
что шрам на мелкой злой стране,
сничтоживший её вдвойне.
Соседних по эпохе душ
любая красота огня
не поколеблет – слишком уж
в них гипнотичен личный туш
во славу замершего дня,
гноящего таких как я.
Но ненависть к своей тюрьме
наметит и взрастит певца,
впаяв труб пресловутых медь
в его гортань до самых недр,
чтоб «не дудеть» и «не дышать»
пришлось ему в одно связать.
Вот он-то из окон моих
повыбирает яро ясь
и выровняет трубный крик
по невмам станов световых,
чтоб в струны юных душ впилась
их связь и к завтра донеслась.
И будет правнук наш в конце,
который через в меру лет
настигнет вымиранье цен.
Поняв, что сдохнуть – его цель,
он расшифрует этот свет
и смерти подмигнёт в ответ.
|
