Человек – это враг людей.
Самый близкий из ближних – труп,
никому столько наших рук
не протянуто, как тем,
кто уже из них не берут
ничего для своих затей.
Мы станем пищей своих детей
как только мент и солдат уйдут,
мораль сама по себе – редут
не тот, который спасёт от тех,
кто не учат букв и тем лучше прут
под гимн урчания в животе.
Человеческое – как Брут,
мы считаем его своим,
хотя, вдуматься: в чём мы с ним?
Но нет, вдуматься – это труд.
Да и – смысл? Что врага дразнить,
сомневаясь, что он друг.
Если только самих нас вдруг
не сдадут наши совесть и страх,
кто докажет, что в наших снах
мы сгрызаем запретный фрукт,
чья румяная кривизна
нам мерещится наяву?
Пусть замрёт на лице весна,
пусть сцепятся в марш шаги, –
вот как дружно живут враги,
договорясь ничего не знать!
Мир грядущего – мир пурги,
где душа ни бодра, ни грустна.
Как чужой язык и твоя плюсна
встречаются, бредят твои мозги,
гния, как после ста лет тайги,
ты сливаешь свой шанс переснять
фильм «История» без других,
не умеющих не вонять.
В моей плоти уж больше трухи,
чем того, что зовётся Андрей.
Плевать. Я – лишь средство игре
вод мыслей и льда строки,
в ущерб ей себя беречь
не логично. Добыче реки
осталась цель лишь пустить круги
мощнее, чем все допрежь.
Нет времени быть добрей
даже к себе. Сквозь рельефы мги
апельсиновый свет фонарей
румянит следов гренки.
Замёрзнуть стоя и умереть –
вот всё, чем бы я их спас
от прожорливых снежных масс,
что зарыли б меня на треть:
меня вынут, но будет наст
двумя норами вверх смотреть.
Но, вникая в культурный тренд,
я в этом реже ищу экстаз, –
скоро у ближних не станет глаз,
ибо глаз крупнее, чем тот сегмент,
которым станет любой из нас.
Так что нахер мне монумент.
Жизнь – это нива, с какой лишь власть
будет жать даже после дождя комет,
и когда окрест только сплин и бред –
окуплю слепотой себе всё, чего нет.
|
