Иное

моей жене

Я думаю, что в нашу жизнь
заключена пора одна,
в которую она до дна
вскрывается, теряя смысл.
Мы, как слепые, ей бредём
к просторам, чёрным, как угли,
что схватим – не определим
и что оброним – не найдём.
Жизнь так пуста и так легка,
бесстрастно страшное творит,
в нас совесть всё благословит,
на всё поднимется рука.
Тот «голос изнутри» так тих,
так бездны зов гремит, как гром…
Что есть закон? Что есть добро?
Душа не осязает их.
Но в чём секрет молчанья недр
и сна морального суда?
В нас всё всегда творит среда,
как тени образует свет:
мы брали вещи и людей
и делали с них клон в душе,
но зеркалом нам быть уже
нельзя в наставшей темноте,
и остаётся нам самим,
рассудка отстранив копир,
придумывать себе тот мир,
что будет только нам и зрим.
Да, так. Свобода – это мрак,
отсутствие готовых форм,
и брошенность, и ложь, и спор,
и без сценария игра
в отсутствие хоть пары глаз,
стремящихся проникнуть в суть
той муки, что им донесут
твоя речивость, твой экстаз.
И нам, опасна нам двоим
свобода от друг к другу чувств.
Любовь ли, неприязнь ли – пусть,
но смерть обоим нам одним.
Там мой рассудок, где и ты:
уж не со мной. Там твой покой,
где я: уж не с тобой. Другой
в тебе меня не победит.
Твоя судьба – мой дом. В него
не странно, что я рвусь, ведь так?
Вот путеводная звезда.
Вот близкое, что далеко.
Что встанет между мной и ним?
История, мораль, душа? –
перешагнут и сокрушат
всё это демоны мои.
Чем, вслед за тем, что перенёс,
найдёт судьба меня убить?
Я не возьмусь опять любить,
нет больше сердца, только мозг.
Как обделённость жаждет дать!
И я, потерян на Земле,
согреть тянулся тем сильней,
чем сам знал злее холода.
Теперь хоть режь меня, хоть ешь,
другой не стать, кем ты была,
когда меня ты позвала
наивностью своих надежд,
и, зная сколь наш свет жесток,
себе поклялся охранить
я их нездешностей огни,
в своём сиянии простом
несущих весть, что мир не сер,
не металлически блестит,
к иному Бог благоволит, –
и значит, есть спасенье всем.
Иное, – а не честь, не страх
от навлеченья кар судьбы,
не совесть, не какие бы
то ни было цари в башках,
одно иное любит жизнь,
разводит стены перед ним
и радуг зажигает нимб.
И значит, ад – не по грехам.
Ад – это взлом такого льда,
которому виной года:
льда чувств. Ад создан старикам.
И вот иное – тот удар,
что чувственную твердь дробит.
Пока страдание в нас спит,
скопляется наш долг страдать,
минует срок, и перебор
задолженности рушит грань,
что нам любить, что нам играть
предоставляла до сих пор.
За что? В нас укрощён был зверь,
который основал наш род
сто тысяч лет назад, но вот
пред нами заперт рай теперь.
Тогда-то, с опозданьем в жизнь,
приходит пониманье, что
нет справедливости, есть шторм,
который говорит: «Пляши!»
И потому не полагай,
что это случай сделал так,
что полюбил тебя маньяк,
что Бог разит из-за угла,
и жизнь – нелепая игра,
и в ней тебе не повезло.
Что, в сущности, такое – зло?
Зло есть одна из фаз добра.
Даря вам что-то, я дарюсь,
я этим связываю вас
с собой, не так ли? Эту связь
я склонен укреплять, и пусть
она вас даже тяготит,
меня так поощрят успех
и мысль, что мой не тщетен век,
что светлое во мне не спит,
что вот – как солнце я лучусь
над чьей-то зимнею тайгой…
И в этом трансе дорогом
я не замечу вашу грусть
и повторяемое «нет»,
и то, как я не угадал,
как нерентабелен мой дар
и утомителен мой свет.
Но лучше б я о том не знал:
я прозреваю – и наркоз
как будто переходит в злость
и месть за прерыванье сна,
в котором я был добрый маг,
желанный друг, герой, мечта, –
что вмиг сменила пустота,
начавшая мне крышу рвать.
И глядь – не нежный я, а зверь,
неласковый январь, топчу
обломки цитадели чувств,
захлопнувшей пред зодчим дверь.
Кого я устыжусь тогда?
На что я оглянусь в тот миг?
Обиду жалость не затмит,
я предан и легко предам.
И будет час, там, впереди,
в который я, сказав себе:
«Решишь убить меня – убей»,
замру, чтоб выслушать вердикт.
Ты помнишь вечер того дня?
Я знал: усну – сольюсь со сном.
Беспамятство пришло за мной…
но жизнь не отдала меня.
Спустя неделю ум воспрял.
Был Кишинёв, кровать и ночь,
и жар, который превозмочь
не получалось, я нырял
в отдельного сознанья муть,
где мне приоткрывался план
подробнейше, как в свете ламп,
заставивших сиять мой путь.
Итак, я брал за фактом факт
и подбирал меж ними связь.
Есть два союзника у нас:
мой старый друг Левиафан
и твой характер. Что скорей
вернёт тебя в свободный вид?
Одно другому повредит –
игра властей игре страстей
et vice verse, потому
остерегусь не дать фальстарт…
но как бы и не опозда…
На этом ум скользнул во тьму.
Прошёл ещё порядком час,
и бред с сознаньем пополам
вернулся, мысль заволокла
вновь пробудившуюся часть
обваренной души, чей крик,
мультиплицированный днём,
облизывает ей огнём
сочнеющие волдыри.
Чтó думал я, свидетельств нет
тому у памяти моей.
Виясь на простыне, как змей,
чрез вечность встретил я рассвет.
И первый лучик из-за штор
мне вывел знак у потолка,
что я сменён на дубликат,
который этот знак прочтёт.
Как будто прототип мой с ним
ведущий в явь из сна портал
спаял в дуплет и потерял
сегодня с этой стороны,
и руку вправо отведя,
я, чувствуя её в стене,
догадываюсь о не-мне.
Здесь, где всё так зовёт тебя,
не-я жду памяти сквозняк
в разлитой мглистой тишине,
и Жужа, золотистый шмель,
глядит, смеясь, сквозь не-меня.
Наш плюшевый, довольный герб,
он в изголовии тахты
сидел и думал всё, где ты,
и вот он одинок теперь.
Он мог бы мне открыть секрет,
что мрак – какой-то глюк пути,
рок не хотел, рок пошутил! –
закрой глаза, открой, и – свет,
но мой кошмар неутомим,
он не успеет мне сказать,
пройдут два дня, и я назад
вернусь уничтожать твой мир.
Прости. Но ложное «прости» –
за то, что только предстоит.
Я механизм, не индивид,
лишь стоит страсти завести,
но я как словно зритель свой,
поступков эха не ловлю,
лишь пульс часов – секунд аллюр –
да тишины шипящий звон.
Мне чужды все мои шаги
и замысел, что их связал,
я как с пути на небеса
стряхнул их пальцами ноги.
Я умер, ты моя вдова,
но Бог, как Франкенштейн, мой труп
заимствовал добить тот труд,
что именем твоим назвал,
и значит, слово, дело, мысль
любые – это не мои
теперь волюнтаризмы и
не ситуации каприз:
я дирижёр, весь мир оркестр,
Господь оплачивает счёт,
мой организм превоплощён
в перчатку на Его руке,
мы стали силою одной
с рукою этой, вросшей в меч,
и проливаемые ей
(что внешне выглядит как мной)
кровь ли, иного рода слизь
запечатляют пятна на
моей душе как ордена,
настолько с Богом мы срослись.
Вот вещее виденье: лес,
глухая подворотня, дол,
подвал, мой загородный дом,
гараж, ночной завод, подъезд
одной из недостроек по
периметру Тирасполя,
ты связана, кусаешь кляп,
затылком вытираешь пол,
ага, ты – выдаёт живот –
в залёте, что ж, острее кайф
доставит мне поизвлекать
искромсанный ваш с кем-то плод,
обломки выбитых зубов,
отрезанные пальцы рук,
надтреснут, как созревший фрукт,
твой череп, сахарная кровь…
Что видишь ты: мой крах ума,
навязчивый девиантизм?
Но гибель – это тоже жизнь,
и в чём-то космос весь – тюрьма.
Что ты среди стервиц тупых
сгниёшь на нарах, на панель
пойдёшь, получишь нож – так не
принципиально для судьбы,
так все паденья близнецы,
так прочно всё оплетено
вокруг твоих бессильных ног,
что ужас твой смешит, как цирк.
Здоров твой разум, и глаза,
ты знала всё. Зачем же лгать
себе? Что, интеллекта кладь
способна раздавить самца?
Что, трудно предсказать инстинкт?
Что, разве в том, что я теперь
готов терзать тебя, как зверь,
свой чувств к тебе я предал стиль?
Всего лишь следующий вид
страсть приняла моя. Жена,
пойми, насилие – финал
и высшая ступень любви.
Любви, которую наш брак
рассеял, а развод собрал,
моё влияние, как трал,
тебя обволокло, никак
к свободе брешь в нём не прорвёшь,
все тонкости учёл мой ум,
затягиваю сеть мою,
талант, настойчивость и ложь
которую сплели… Так чем
тебя я удивил, казня?
Позор, страх, зона и резня –
плохой эквивалент врачей,
согласен. Дорог их приём.
Терпи и выздоровей мной.
Судьба неизлечима, но
удобней ей болеть вдвоём.
Где неудобство, там болезнь:
две слабости, два нефарта,
сольют неровные борта,
им славно – значит, «норма» есть.
Не обязательно искать
категоричнейше простых.
Есть среди плотников Христы,
земля им более близка,
чем даже родина: боль, секс,
ответственность и власть,
не различая ипостась,
так странно втягивают всех…
И в этом уникумов нет.
Шпанишка или вундеркинд
становятся одним другим
в пути второй декады лет,
рок выбирает наугад
таким, как ты, таких, как я,
в любовники, в мужья, в друзья,
здесь есть случайность, но не фарт,
бессмыслен был бы перебор
особостей, которых вид
от ближних безнадёжно скрыт
под мозга черепной убор,
а штамп этической красы
не больше, будучи дюжин,
дифференцирует мужчин,
чем то, что прячут под трусы.
Так где есть щель сомненью влезть,
не синих птиц ли перебил
твоих я, хищником любви,
обезмужчинив всё окрест?
Кто так, скажи, тебе соврал,
что отпустить, что боль смирять,
что уступить тебя хмырям –
критерий чести и добра?
Как ясно показал мне крах,
моё стремление к тебе
я должен выказать грубей,
чем это принято в стихах.

< остальное изъято «самоцензурой» >