Ланч

Мой дом в земле как будто тонет,
и вот уж головы в окне
мелькают от стены к стене
с утра, в обед и в полшестого
(в чём минус жить у тротуара),
и подоконник – словно нож,
входящий между туш и рож.
Такой видеоряд кошмара:
раёк на базе гильотины,
снуют живые черепа,
смех… трёп… апчхи!.. па-па-па-па,
и череп говорит в мобильник.
Один из них споткнулся как бы,
что, впрочем, было столько раз,
и любопытствующий фас,
склонившись внутрь, воззрился на пол.
«Вы йог или вам плохо просто, –
пробормотала голова,
ибо услышать я едва ль
был должен что-то в моей позе.
Сгофрировав в кистях махрушку,
обёрнуты с ушей до ног
которой, я и мой озноб
сползли с дивана, обнаружив,
что мы ходить уже не можем,
и – как в года, когда ещё, –
забытой влагой моих щёк
покрылась сеточка дорожек
(ну, всё – конец самообманам,
ты извещён, что счёт твой пуст…),
я, скрыв лицо по белый куст
в тряпье, и впрямь в какой-то странной
фигуре, на полу валялся,
что и заметила одна
персона, глянув вглубь окна. –
Я помогу вам, я… сейчас я…»
И, подтянувшись, она влезла.
Задрал я голову как раз
и обозрел по самый таз
всё, что уже не интересно
на семьдесят седьмое лето,
пока прохожей ноги вниз
перенеслись через карниз,
раздвинув юбку из вельвета.
Вернее глаз рука припомнит
подобный образ типовой, –
слит с друга будущей вдовой,
он выжжен в памяти на доме,
ином, высоком, свежем, светлом,
я левой пах её искал
под скатертью, ласкал, спускал
в штаны – там прямо за беседой,
напротив муж ел, как отраву,
свой имениннический торт,
весь институт наш тут, табльдот
партийного курорта, справа
вонял какой-то Мойша Шамис,
в на полстены календаре –
кол, девять, пять, три и «Апрель»,
и так бессталинно дышалось…
Что ж, я влюбился в инструмент мой.
План не включал постель разъять
начальника и друга, я
и так продвинулся заметно:
с шестёрки доступ мой до тройки
взлетел всего за пару лет, –
и вот всё под угрозой… Нет,
я справлюсь с этой скользкой ролью.
Штамм-ключ заветный (он же «сахар»)
в бронях спецхрана под землёй
лежал с заманчивостью злой
и ждал, когда придёт бумага.
Рогатый мне её подпишет,
«чай» (вирус-базу) я возьму
и… жизнь людей – болезнь всему –
уйдёт туда, откуда вышла.
Как на ухо наш завотделом
мне шепелявил, вусмерть пьян:
«Предстафффь! Мы первая из стран,
где вывели такое тело,
что – неживое, а плодится.
Его нельзя убить. Сечёшшшь?
Оно как почва и как дождь,
ну, неорганика». «Что, вирус?»
«И да, и нет. Он мёртв, невинен,
пока разобран: «сахар», «чщщщай» –
так окрестили невзначай
мы их – два штамма-половины
должны сойтись, и… состоится
Армагеддон». И он заржал.
С тех пор «чай» дома я держал,
а «сахар» стал мне синей птицей.
Вот я «необходимый третий»
ему и ей, как джинн, как раб –
за должность с доступом в спецхран.
Смиренный слушатель, советник,
партнёр во всём, шлейф жизни личной
их, так сказать. Уж вымер вид
такой безревностной любви,
не позволявшей счастья внычку, –
не знав, как нежность раритетна,
друг разделять её был рад
со мной, кто вырос с ним как брат.
И что-то сдвинул во мне этим.
Всё, что красиво и что добро,
принять толкающее мир
с его богами и людьми,
чем, скажем, гриппу не подобно?
Так, лишь с диагнозом диагноз,
мораль с моралью, с веком век,
со стилем стиль рвут этот свет
между собой. Я, за заразой
охотясь, сам же и подпал под
вирулентность их семьи,
я сердце к ним переселил,
и плана власть над ним ослабла.
Ей вскоре так «само собою»
уже казалось спать с двумя:
всё столь обычно – муж, семья
и друг семьи (т.е. любовник).
Так кров никто не обожает,
как странник. Я лишь ей дышал.
Инфекция рола. И жар
стал разрушать мой ум… Вдруг Шамис
пропел: «Го-то-вят тут от-мен-но!
Итак! Что принесут на ланч?»
Дешёвый пародист наш врач
сострячил: «Суд нам ланч?» «Не в тему, –
подумал я, взглянув на друга
опасно новое лицо,
из-под его жены трусов
высвобождая плавно руку. –
О, только б я его ответно
не заразил своей души
чумой, что сам едва изжил,
став предан той, кем он был предан!»
А почему и нет? Как это
со мной… я был пацан,
когда тридцатых чудеса
свершали над людьми Советы.
Напряжно, в страхе, подло, бедно
в промзонах копошась, как тли,
отцы свой стыд домой несли
и мстили детям безответным.
Нам школы не дали отрады.
В политкорректность запершись,
там интеллект двойную жизнь
влачил, пья собственные яды.
Рабы тусовщиков московских,
балдевших с Ялт, с блядей, с пиров,
росли мы молча. Только фронт
всё глубже пролегал по мозгу
(я ныне думаю: «Ах, немец,
зачем ты развернул наш гнев!»)…
Отверженность – всё сдастся ей,
всё сменит аверс свой на реверс.
Кто стал любим, перешагнул и
сумел простить, забыться, встать
(как он), – едва один из ста,
кто свой хребет расплёл из дули.
А я замкнулся слишком рано –
и тем развеять свою боль
не дал. Не смел искать любовь,
привыкнув не считаться равным.
И вот теперь я рвусь к здоровью,
едва лишь случай поманил…
Друг. Пыл мой так раскрыт пред ним,
знакомя его с чувством новым.
Он аккуратно встал и вышел.
Спустя минуты, что крутил
я в голове – он так, в сортир,
или… Лязг, хрип, возню услышал.
Как вор хватается за шапку,
вскочил я. В холле, там… там… там…
(так колокол бьёт: «Тамм! Тамм!») – дам
чтоб не шокировать подарком –
стоял, я вспомнил, этот короб,
преподнесённый где ему
гиброид, погружён во тьму
рассудком, чадо игр с геномом,
бесился. (…«Вот – из самых злобных
и самых хищных сборный род!
Не сразу дался нам рекорд».
«И как вы всё ж?» «Скрестили с homo!»
«Микробиологу от макро» –
гласила надпись на садке.
«Мм-да». «Скромно». «Кхе-кхе». «Кхе». «Кхе-кхе», – a parte поползли ремарки…)
Она мне взгляд свой нетревожный;
я прочь за мужем её вслед,
дверь, гардероб, холл… жуткий бред
мне на подходе нервы крошит.
А далее – провал. Лишь помню:
я не пускал её в дверях,
толпа учёных, в прутьев ряд
упёршись, хмуро и покорно
смотрела, как внутри вольера
сверх-зверь куски одежд и мяс
сдирал с него. Мне вспомнилась
та сцена, в детстве, мы за дверью
с роднёй трусились, когда ночью
зверьё из «воронков» опять
вело кого-то умирать,
а мы лишь скважиной замочной
решались крик его ловить…
Монстр, шею съев до позвонков
ему, сорвал башку легко,
и та к решётке откатилась
…(потом ещё провал) …инспектор
поднял её и положил
на подоконник. «С ним?.. Дружил», –
ему на что-то я ответил.
А где она? Как из фарфора
вся, как сама Болезнь… без слёз…
Полсотни зим, полсотни вёсн
с меня не смоют её взора.
Так путь мой к «сахару» прервался.
Сменял кум кума надо мной,
а я стоял перед стеной,
как пёс перед витриной с мясом.
Ну, и до пенсии прождал я.
Уж пятьдесят четвёртый год
сейф мощный с «чаем» мне проход
на кухню в доме преграждает.
Просунув руки мне в подмышки,
меня тут гостья подняла
и, прислонив к дивану, хлам
сметать с него весь стала лишний:
чулки, платки, портки… «Вы кто?» «Я
с работы шла. Я лаборант».
«Где?» «Там, – и палец на спецхран
направила. – А звать Виктория».
«Победа». «Что вы говорите?»
«Нет, ничего… Так… перевод.
Сегодня жарко». «Да». «А вот
хотите чай холодный? Lipton!
Наивкуснейший!» «Что ж, охотно».
«Так вы возьмите в небольшом
том холодильничке, вон что
стоит почти в дверях кухонных».
«А, вижу. Что-то в нём от сейфа», –
и улыбнулась. Я сглотнул.
Минута. Две. И вот на стул
она, вернувшись с ним, присела
передо мной. И по глоточкам
последний на свободе штамм
исчезнул в недрах живота.
«Ну, как?» «Спасибо, вкусно очень».
«Считайте, ланч своеобразный
такой», – и подмигнул я ей.
«Но мне пора назад скорей,
мой перерыв всего до часа.
Пока! Я завтра навещу вас.
Ведь можно?» «Да, конечно… Да.
Лишь бы здоровье… («Тсс, балда!
Что ты несёшь!» – ко мне вернулся
весь полувек моих обломов).
Нет, я хотел сказать: я жду,
жду. Завтра». Прихватив беду,
она ушла. Я дома снова, –
как много лет назад, я дома.
Мир, дом мой, будет от чужих
очищен скоро. О, дожить –
как эта радость незнакома,
как неожидан этот праздник!
Шесть миллиардов мерзких крыс,
что превратили в призрак жизнь,
за всё теперь ответят разом.
За крах любви, за рабство мысли,
за вонь общаг и лагеря,
за то, что всё – смешно и зря,
поскольку всё они надгрызли.
И в этот миг раздался взвизг и
звук удара, гул людей
стал за окном плотнеть, плотнеть,
бранили автомобилиста
какого-то, пробился возглас:
«Бля, насмерть!» «Это ж Вика, из
лаборатории». «Фашист!»
Я завалился набок. В-о-з-д-у-х…