1.
Лес волшебный, тонкие тропины, звездное слепое многоточье, руки, обожженные крапивой, светлые заплаканные очи, семь веков молчанья и терпенья, жгучие рубашки, как проклятье, белые растрепанные перья, легкое оборванное платье, русые змеящиеся косы, взгляд прямой, без горечи и страха.
Я молчу на речи и вопросы, лишь плету заветную рубаху.
Князь спешит неверными путями, вопрошает ласково, но грозно.
Сны приходят ночью лебедями, перья рассыпают пылью звездной, только утро встанет над водою – улетают сказочные братья. Не одну берешь меня – с бедою, может быть, подумаешь – не брать ли?
Но молчу, лишь слово – все сначала, семь веков, одиннадцать одежек, ничего тебе не отвечала, все надеясь – надоест, уйдешь ты, добрый, и упрямый, и красивый.
Ты смотрел и говорил, сжимая руки, обожженные крапивой:
«Не моя, прекрасная, немая».
2.
Тянись, нить. Расти, лес.
Теки, речка, как речь, тиха.
Коль костры, то, наверное, до небес.
Я, мне кажется, уже семь веков – здесь
эхом нерассказанного стиха.
Лети, лето, держи свои
солнечные ветра.
Если песни – то, наверное, о любви.
Течет Волга, над ней стоит
Грушинская гора.
Цвети, клевер, душистый и молодой,
Мою голову оплетай.
Звезды – словно лебеди над водой.
И роняют звуки в мою ладонь
Струны скрипочек и гитар.
3.
Ночь в лесу – это уйма возможностей заблудиться, спотыкаться, терновником исколоться, наклониться напиться живой водицы и увидеть звезды, отражающиеся в колодце, и понять, что слова пусты, а пути – не те, ощутить, как с неба летнего фестиваля звезды падают в руки и остывают, у ручья, где днем бабы белье стирают, повстречать вдруг женщину в темноте.
Провожу до опушки, потом сама уж, от избы налево в обход болота. Что ты ищешь? Молчишь и дорог не знаешь. Что ты ищешь во тьме здесь? Или кого-то? Что ты ищешь? Тропинка всегда прямая, если тьма не манит, и не обманет тот, кто любит всей жаркой своей душой.
Ночью небо бережно обнимает, словно кутает в синий тревожный шелк; остаешься в травах, во мглу смеешься, заплетаешь в косу цветок живой, а кивнешь, услышишь – звенят сережки на кленовых ветках над головой, и - тянуться нити, зеленой, жгучей, семь веков, проклятья не отворить, этот лес дремучий и терн колючий окружат и спрячут тебя внутри.
И придет спаситель, князек при свите, будет литься мед из красивых слов. А ты вяжешь, вяжешь зеленый свитер лебединым крыльям из звездных снов и молчишь и думаешь – «вот ведь ветер в сладком-сладком летнем своем полете, ну, не врите, ни слова не говорите, ведь как только люди воскликнут: ведьма!, вы уйдете, князь, навсегда уйдете. Ну, не нужно ласк и стихов не нужно», а он гладит руки, глядит с любовью, ты молчишь и думаешь – «вот на ужин суп сейчас из щавеля приготовлю».
А потом поплачешь, тоску схоронишь, улетел твой летний тревожный ветер,
злая, очерствевшая к посторонним, и крапивой выжженные ладони спрячешь в складках платья от всех на свете.
Чуешь – это лес по пятам за нами и с болотных кочек следят лягушки? Вот моя избушка, пришли, опушка, дальше вдоль болота, возьми фонарик.
Свет качнулся, вздрогнул на белом платье и застыл звездой у ее лица – отраженье в зеркале, в водной глади тенью постаревшего близнеца.
А луна лежала в болоте голо, у костра далекого кто-то пел, все слова камнями застыли в горле.
Я ушла.
И молча смотрели горы
на крапиву, склонившуюся к тропе.
|
