Конец рабочего дня
I
Без четверти четыре. Духота.
И в шуме шин не слышно баркаролы.
В формат стандартный белого листа
Направлен взгляд, и за стаканом «колы»
у клерка робко тянется рука.
Он на секунду мысль спугнуть боится.
Но мысль нейдет. И поза игрока
при эндшпиле лишь повод притулиться
на мягком кресле, потирая лоб…
Отпить глоток и впасть в оцепенение.
Произнести: «Начальник – остолоп!»
И вспоминать таблицу умножения.
II
Вокруг все думают. И принтеры стучат.
Как пятаки стираются здесь лица.
Так часовые на посту молчат,
И мысленно листают те страницы,
что называют памятью. Порой
им хочется увидеть приближение
картин, что могут детскою игрой
подвигнут мысль к дальнейшему скольжению
сквозь темноту, которую пройдя
как коридор, та может оказаться…
«Ты знаешь край?» - Туда всегда ведя
она затем стыдится воплощаться
III
назад в реальность, где виден ей стаффаж,
густеющий по мере просветления
деталей интерьера. И тираж
таких пейзажей множится – деление
квадратных комнат, как правило, на три
или четыре сектора, посредством
сосредоточенности служащих внутри
и каждого отдельно. И соседство
стандартных письменных столов рождает шум
чуть слышимый, но громче и не надо.
тому, кто, сравнивая мысль и «Кара- Кум»,
идет за новою бутылью лимонада.
IV
Cебя он представляет частью полотна
совместно нарисованным другими –
сидящими напротив. «Их вина, -
так думал он, - и тех, что с ними
в том, что старательно копируют одну
и ту же надоедливую плоскость.
С пятиэтажками, трамваями.. И сну
и мысли не пройти невидимую плотность
кулис, что каждодневно ткет соседский спор.
В нем трудно угадать повадку птичью».
И долго подбирает реплику актер,
лицом белея от косноязычья.
V
Так было жить легко, когда свободно
давалось выражение лица.
Без долгих репетиций принародных
в автобусе, трамвае, где конца
не видно зрителям досужим, что вменяют
в обязанности быть всегда другим.
Так раздражение растет, что меняют
при жизни лиц. И даже серафим,
явись сюда – пришелся бы некстати.
Для случая сего не подобрался взгляд.
И человек с отчаянья сжимается в кровати,
Шепча: «Не знаю», - будто бы Сократ.
VI
Зажмуривал глаза, пытаясь называть
В обратной перспективе представляя
все вещи своей комнаты: кровать,
над ней плафон и рядом стул, меняя
им очертания. А те…
Те, в свою очередь меняться не хотели.
Им было все равно что в темноте
Какого-то сознания, без цели
их долго видоизменяют. Цель-
стремиться к точному словарному названию.
Иначе после марта не апрель,
а снова март. Но все ж старанию
открыть глаза препятствует боязнь -
узнать вещей знакомое соседство.
И отражение лица рождает неприязнь,
как прошлого ненужное наследство.
VII
Тогда предпочитал почитывать роман,
но не писать его. А главное в культуре
найти себя. Пока не слишком пьян
прочесывать эпохи. В их структуре
улавливать доброжелательность к себе,
узнать столь расположенное эхо
для собственного слуха, чтоб в судьбе
ни разу не найти причин для смеха со стороны.
Спокойно покупать лаваш,
вино и прочие деликатесы.
Оттачивать надменный карандаш.
И ждать прихода влюбчивой принцессы.
VIII
Любил перебирать по памяти пейзажи
и оживлять их действием повторным
из года в год. Как будто бы от сажи
он расчищал стекло. Считал упорным
сей долгий труд, и жаждал сожалений
со стороны друзей, сочувствия врагов
или возлюбленных, к чьим образам терпенье
имел почти что археолога. Но зов
к прошедшему был как всегда бесшумен. Так же
нырнувший под воду пускает пузыри,
не слыша смех и музыку на пляже,
не видя дна, запомнив цифру «три».
IX
Такой взрыв памяти похож на тишину
И тишина недвижна словно тина.
Она, как прежде, клонит мысль ко сну.
И требует с минуты карантина.
Как батискаф идущий в глубину
прожекторами шарит по руинам
лежащих кораблей, рассыпанным по дну
камням, моллюскам, меркнущим цехинам,
так вспоминают долго лица города
морской пейзаж… Подобно негативу
все это станет мертвым оттиском когда
в обратную глядятся перспективу.
X
И будет сходно с миром из песка,
Который осыпается бесшумно.
И только лишь биение виска
спасает от коллапса, но безумным
для взгляда представляется коллаж
из мебели в знакомом освещении.
Брегета еле слышимый шантаж
усилится сердечным сокращением
рождая вздох, что первый вздох вдовца.
И страшен первый шаг, но видимо движение
застывших намертво холодных мышц лица,
что медленно меняет выражение.
XI
Он улыбается. Он будто шахматист,
который, предвкушая мат в три хода,
смеется над соперником: «Статист!
И здесь сидящим лучшая погода –
да не поможет! Долгая тюрьма
надежд на будущее и воспоминаний.
Вы не волнуйтесь – жизнь пройдет сама.
Спокойно пребывайте в ожидании».
Мельканье галстуков, затылки, чей то рот,
произносящий три-четыре фразы
отныне представляли только анекдот.
Кино для эксклюзивного показа.
XII
Но слишком ненавистен стал повтор
знакомых слов, прощаний и приветствий.
Цитат на случай, а также разговор
о поиске каких то соответствий
между названьем и явлением… Да и взгляд
устал воспринимать похожие пейзажи: -
«Равнины или горы, ну и ряд
их уточнений…И никто не скажет
как это перестроить! Только став
над этим всем почувствуешь возможность».
Так смотрит вниз на землю космонавт,
не замечая каждую подробность.
XIII
«Пусть словно рак густая темнота
вползает, заполняя полушария
до самого затылка. Пустота
пусть станет фоном для такого планетария,
где видно только как бесшумно вниз
со скоростью послушною желанию
уходит шар, вращаясь… Этот приз -
единственный приемлю за старания,
что вынужден прикладывать на то…
А впрочем, ясно, не вхожу в детали.
Вот только бы хватило на авто.
Вот только бы к начальству не позвали.
XIV
Он заводил страничку в internet
с намеком на особые таланты.
И вырезки из утренних газет
перед собой раскладывал что карты
в пасьянсе собственном. Любил
как небожитель смешивать события:
«Я сам глагол и даже шестикрыл..
Свершаю ежедневные открытия
во всем. Начитан, увлечен
движеньем армий, спором об искусстве.
Приемлю от других любой закон.
Но только не замешанный на чувстве.
XV
Но лишь на остроумии. Смешон
любой представший. В трауре тем паче –
( стара концепция) и с ним бы в унисон пропеть:
«Пусть неудачник плачет…»
И записать новацию в актив.
А с ней о том, что вот она – свобода!
Я Бог Иронии – вот мой аккредитив
единственно приемлемый народом.
Не вглядывайся в близкое лицо.
Не отличай насмешек от сочувствий».
Он курит, дым свивается в кольцо.
Он с «колой» возвращается в присутствие.
XVI
Отныне стали все конторские столы.
И все, кто над бумагами склонился.
И те – за окнами считавшие углы,
идя с работы, и кто остановился
на перекрестке и ловил такси,
и кто, уже доехав до вокзала,
смотрел на расписание, кто им
уже воспользовался, пред кем лежала
другая местность, удивляя взор
всей новизной представшего ландшафта –
лишь поводом для выстрела в упор.
Иль темой для любого брудершафта.
XVII
Отныне стал особенным кураж
при экстренном нажатии на кнопку
ТВ – дистанционки. И пассаж
словесный был равнозначен стопке
мгновенно опрокинутой за то….
«За то чтобы солдаты не стонали..
За то чтобы вступили в ВТО…
За то чтобы о нас везде узнали…»
Чему - то он сочувствовал, но в нем
трагедия была так нетипична.
И он сидел не сдвинутым кремлем –
всерьез к пародии, к войнам – иронично.
XVII
Экран светлеет. Только рябь полос
две-три секунды заставляет зрение
на нем сосредоточиться. Вопрос
«И это все?», - при тусклом освещении
становится последним. Чуть видны
кроватной спинки, стула очертания.
И мысли неизмеренной длины
к взаимному стремятся вычитанию.
И как в часах пересыпаются песком.
За окнами утихли разговоры…
«Быть может я давно на дне морском?»
И свет не пробивается сквозь шторы.
XIX
Не слышно птиц. Не видно как цветет
под сенью застекленного балкона
табак душистый. Стрелок четкий счет
становится для тела отстраненным
и, в общем то, ненужным. Глубина
в преддверии неизбежного падения
влечет как прежде, ибо лишь она
надежду подает что возвращения
припомненного за день никогда
не будет. Лица растворятся,
и названные кем – то города.
С чем он хотел навеки распрощаться.
XX
И он простился. Только ночь вокруг
лишаясь неучастливого взгляда
ждала ответа на свой каждый звук.
Или, хотя бы мысли: «Так и надо».
Фонарный столб, скамейки у дверей
и сумерки щербатого подъезда.
Два тополя. И пух летит с ветвей.
Пожалуй - все. Но все не бесполезно.
И будет так, как думал граф Толстой.
И ждут дворы – открыты междометьям.
Как человек ждет мыслимый покой,
зовущийся, как правило, бессмертием.
|
