Бухая в сумерках, в бреду,
горою чувств, что жгут на свалке,
себя я вижу на виду
на раскаленном катафалке;
ко мне столетия идут,
вставлять в мои колеса палки.
Как антилопа, скачет пульс.
Причислят к каменному списку,
на кладбище поставят плюс...
Пока ж политик-небо низко,
скользят за шиворот стиха
две капельки воспоминаний…
Работа на УПТК:
песком дороги посыпали,
за «пятихатку» в день, коряги
таскали и т. п. Эмиль,
Марлен, юрист, "две" Лехи, даги...
Сказать "живет" глупей, чем "жил".
На грани жизни смерть дана.
В "Грозде", где подбирал закуски,
пристала пьяная страна:
"Ты че здесь делаешь, нерусский?
История твоих страданий –
что хлеб голодному. Года,
подкованные городами,
бегут: - Увидимся! - Когда?!.."
Бьют страх и ненависть. В глазах
осадок молодости быстрой.
День задвигается назад.
Зима, акцент самоубийства.
Кричит Морозов: господа,
я утонул в потоке зданий!..
Трамвай трясется от рыданий.
Я стал поэтом в двадцать два,
гудели струны проводами.
В попытке само ли убийств
по ним перебегая пальцем,
как плитку, выложила лист
та осень, ставшая китайцем.
Утопленниками потом
всплывут стихи, цепляя сети...
Сидят за праздничным столом
родители, играют дети...
Я в ночь вхожу, как в отчий дом,
и умираю на рассвете.
И в телевизоре из стен
лежу, пока ласкает тень,
уводит от жены – живого...
Так наступает новый день –
на охладевший труп другого.
|
