Я говорю порой: вот уголок в глуши. Я здесь останусь жить, соседствуя с природой. Меня влекут сюда не быт, не барыши, А множество собак сомнительной породы.
Здесь не предложат мне обед из сотни блюд. Зато здесь сотни лиц с оскалом беспризорным. И пусть они кричат мне в след: «Эй ты, верблюд…» - Не станет эта брань моим клеймом позорным.
Мои горбы… Что в них скопилось в тридцать лет? Смогу ли я прожить среди пустыни мрачной? Оставлю ли в песках свой утонувший след, И утолю ли плоть колючкою невзрачной?
Вот этот отчий дом с прогнившим потолком. Здесь всё ещё живут усопших предков тени. Они парным меня напоят молоком, Как тридцать лет назад – и снова канут в темень.
Они блуждают здесь по полю, по меже, Где был когда-то сад, да вымерз на Крещенье. О, Господи! Твоих мне не снискать уже Даров, и у Тебя не вымолить прощенья!
Спаси и помоги тому, кого веду Я за руку, чей лик всесильно светел ныне, Незримою рукой отвороти беду, Не дай ему познать смертельное унынье.
То плоть моя и кровь. Но разве в этом суть? Как маленький фанарь в обители вселенной, Он светит мне в лицо и не даёт уснуть, Лишая тишины, безмолвной и смиренной.
Любовь моя и боль, мой всемогущий сын! Не ты, так кто другой теперь подаст мне руку? Ты в этот мир пришёл кричащим и босым – И я открыла дверь по первому же стуку.
Я говорю порой: вот уголок – и мне Здесь коротать свой век… А где-то там – за домом Всё мнится дальний свет: он ощутим вполне – И я иду к нему с ведущим и ведомым.
1991 г.
|