Она любила очень арабески.
И на единственном в округе пианино
в манере вычурной, а может быть, старинной,
раздвинув вечерами занавески
из довоенного не штопанного ситца,
играла нам. Играла и играла.
Как будто всё при этом забывала.
А может музыкою воскрешала
в себе своих любимых лица.
О ней мы знали очень-очень мало.
Да что мальчишкам знать-то полагалось?
Шептали бабы, что в кино снималась
и замужем была за генералом.
А муж её без права переписки
на десять лет был до войны посажен.
А сын – герой, в плечах косая сажень,
в инициалах лишь на обелиске.
А дочка побывала под фашистом
и, изнасилованная, тронулась умишком
и вместо немца кокнула чекиста,
который вёл себя при ней не слишком…
Теперь в тюрьме. А может вовсе нету
её в живых. Кто это скажет?
А мать играет, как удавки вяжет,
чтоб музыкою сжить себя со свету…
Шептали это бабы меж собою.
А мы, мальчишки, в музыке балдели
и на окно во все глаза глядели,
по возрасту понять мы не умели
и не могли понять на самом деле,
что в жизни называется судьбою.

Раздвинув как-то утром занавески
через окно открытое, соседка
увидела её на табуретке
с безжизненною головой на пианино.
С тех пор застыли и живут незримо
во мне она, её семья и арабески –
синоним той страны непогрешимой,
на старом сердце и зарубки, и зарезки.