Капитан приказал построенье. Я оделся и вышел на плац. «Неужели опять в оцепленье?..» – думал я, выполняя приказ. Встал я в строй, про себя проклиная эту службу собачью свою. Все твердят, что она неплохая. Лучше так, чем погибнуть в бою. Бить старух милицейской дубинкой – это легче, чем где-то в горах пробираться заросшей тропинкой с автоматом в озябших руках, легче, чем на подлодке томиться или в танке горячем трястись на таджикско-афганской границе, превращаясь в вонючую слизь… Это легче… Я спорить не буду, только биться готов об заклад, что уже никогда не забуду тот старушечий пристальный взгляд… Нам очистить вчера приказали Ленинградку за тридцать минут. «Старички там бунтуют,– сказали. – Дескать, пусть им все льготы вернут. В результате с пяток депутатов в мертвой пробке у Химок сидят, самый главный из нефтемагнатов, за которым с Лубянки следят, кто-то там из Центрального банка – тот, о ком наша пресса шумит, да еще проститутка-поганка, обслужившая за год весь МИД… Так что вы уж давайте, ребята, сантименты отбросьте пока. Разгоните смутьянов проклятых, а упрутся – намните бока. Голытьба до того обнаглела, что мешает столице цвести. Только знают, что шляться без дела. Поскорей бы их всех извести!.. Тот из вас, кто окажется в списке, окончательном, наградном, в конце года получит прописку в городке подмосковном одном». Получив инструктаж этот вводный, от посулов закапав слюной, мы, как псы, целой сворой голодной на неравный отправились бой. А когда стариков разогнали и к машинам бежали трусцой, на углу, у ларька повстречали бабку нищую с гнутой клюкой. Бабка встала, глазами сверкая, и клюку навела, как ружьё, и тогда-то как раз, пробегая, я зачем-то ударил её. Я ударил её в четверть силы, так, вскользячку, слегка, по плечу, но боюсь, что теперь до могилы ничего уже не захочу. Зря, пожалуй, в Москву я приперся. Ни квартир не хочу, ни наград. Лишь бы только из памяти стерся тот старушечий пристальный взгляд!
|