Так робко задержалась
на пороге,
затем, поправив на плече бретель,
уселась в сумрак бархатного зала
на стул и, широко раздвинув ноги,
привычно обняла виолончель.

Касалась так умело,
пробуждая
себя и струны, каждый новый пасс
к чему-то большему готовил тело
и инструмент, на пальцах разжигая
стрекозий зуд. Так судорожно гас

светильник, на мгновенья
обнажая
её, другую, с выгнутой спиной…
поправилась, но бёдер сокращенья
сдержать не в силах, ламия нагая
глядит оцепенело пред собой

и чёрным когтем водит
по решётке,
ласкает воспалённым языком
истёртый клык, мечтая о свободе,
но жажда всё сильнее, сохнет глотка,
и глаз блестит расширенным зрачком –

такой бывает часто
у влюблённых
в момент сближений – древний механизм,
у страждущих, зависимых, опасных
и одержимых, страстью ослеплённых.
Последний штрих – голодный острый визг

до хриплой ноты ржавой
на прощанье –
смычком по горлу. Слизывая с губ
багровый жар, толпа кричала "Браво!"
А я сидел, всей кожей ощущая,
как дышит, в клетку загнанный, суккуб.