Потёрла лампу, Джинн не отозвался,
такая древность, слышишь, Аладдин?
Вот ведь, бирюк – сто тысяч лет один,
издох, похоже, значит, не опасен.
Раб лампы, но зато – и стол, и дом,
а я фарфор пакую по коробкам,
моя квартирка вовсе не хоромы,
а средство не бояться холодов.
Хотя, пугают, если насовсем,
как снег на розе, в дом не приглашённой,
так одиноко мёрзнуть обнажённо,
оставив в прошлом августы в росе.
Багдад не спит на пару с древним Мервом,
но так до сказки старой далеко,
а здесь, в Москве, я выйду на балкон,
чтоб одиночеству найти приют и меру.
Мне год за два, три месяца за восемь,
продал мониста ловкий ростовщик,
в ломбарде наши кольца поищи,
хотя не я их заложила вовсе.
Абу стащил, сорока да и только,
ему, что фируза, что чароит,
когда бы знал, что от меня влетит,
но не могу ворюге делать больно.
Потри и ты бока у синей лампы,
ну, сколько можно беспробудно спать? –
Мой Господин, давай устроим спа,
и джин всплывёт, поднявши кверху лапы.
А впрочем, пусть, я три своих желанья
не расскажу засоне просто так,
снесу сегодня лампу на чердак,
где кот соседский истово горланит.
Весна и точка. Точка и тире.
Безумный мир под стать его владыкам.
Шипами роз ладони все истыкав,
Cадовник ожидает перемен.