Посвящается светлой памяти моего деда - штабс-капитана царской армии А.В. Егорова и его брата – полковника Белой Гвардии Г.В. Егорова
Эхо псалмов и лампадное марево досок,
Звон освящённый, вечерний пугающий звук,
Мира качание, строгий епископский посох -
Мне, окрещённому, ночью привиделись вдруг.
Тени усопших свечу заслоняя рукою,
Молча взирают провалами мёртвых глазниц,
Видом своим призывают к прощенью, к покою.
И, всепрощённый, пред ними я падаю ниц.
С нежностью смотрит Господь из-под купола церквы,
Будто вручает страдальцу терновый венец…
Я ухожу из России последний и первый,
В память впитавши удары убитых сердец.
Землю родную кладу я в холщовый мешочек,
Нежно его прижимаю к усталой груди,
Слёзы роняю над таинством писаных строчек…
Господи, ДОЛГО ли будет у нас впереди?
Что нам былые кровавой политики распри?
Мы – офицеры, заступники наших границ!
Белая кость, но окрасилось всё-таки красной…
Белое воинство… Без оскорблённых столиц…
Нам ведь не даром повешены наши погоны,
Прошлым солдатским Егорий крестовый горит!
Время заставило голову стиснуть в ладонях…
Так для чего нас три года пытались убить?
Мы, ведь – потомки отваги, надежды Сенатской,
Нас окрылял государев святой Манифест.
И потому на гражданской, свирепой, но братской
Нам приходилось нести окровавленный крест!
Брат не дожил до победы за правое дело.
Правое чьё? Никому не известно пока…
Штабс-капитан, но и выбор свой сделать сумел он:
С фронта зачем-то ушел в продотряд РККА.
Красные части с боями оставили город,
Части Антона Иваныча, взяв Лебедин,
Всех коммунаров рукою схватили за ворот…
Брат мой в усадьбе остался лишь с сыном один.
Польская бона табличку снесла коменданту…
Эх, не люблю я нечистых предателей род!
Брат в офицерском мундире, но без аксельбантов
Перед военной разведкой, увы, предстаёт.
Друг – фронтовик, контрразведчик Деникинских армий
С братом тяжёлый всю ночь проводил разговор:
«Ты, Алексей, подпоручиком движешься с нами,
Или придется исполнить тебе приговор…»
Брат посмотрел в опустевшее донце стакана,
Сына рукою погладил по бритой башке,
«Поздно…» - сказал – «Изменять в этой жизни не стану,
Дважды не буду купаться в кровавой реке…»
Утром с суровым конвоем он сел на подводу,
Сыну ещё на прощанье рукою махнул…
Нет, не нужны эти смертные войны народу,
Пули расстрельной не нужен народу разгул…
Вот, опустела усадьба, и стал сиротою
Мальчик, которому отроду восемь годков…
Только в саду за пожухшей и редкой листвою
Яблочко красное спряталось, будто бы кровь…
Мальчика Славу доставили в Харьков подводой,
В дом на Сирохинской тётке отдав сироту…
Сердце печаль обернула на долгие годы,
Сделав несбыточной детства златого мечту…
Вот и приходит однажды письмо из Парижа
Сына убитого брата в Сорбону зовут:
Мальчик считается жертвою зверств большевизма -
Сын офицера, забытый Отечеством тут…
…Гулко шаги отдавались под крышею свода,
Тенью печали укрылся знакомый амвон…
Душу выматывал дальний гудок парохода,
Будто навек от России отчаливал он!
Ветер проносит знакомый обрывок афиши,
Южная ночь отмечает второй звездопад,
Городу сонно, его черепичные крыши
Скрипом пытаются вторить хлопкам канонад.
Графская пристань, и дует пронзительный ветер…
Рядом везут на телеге привязанный гроб…
Рядом со мною мой родственник – статский советник,
Тихов Димитрий… Он где-то забыл микроскоп…
Утром разбудит меня ненасытная память,
Море укроется белым своим башлыком.
В этом последнем бою меня пулей не ранят,
Сердце к России навек пригвождая штыком!
Чайки уже повернули на Графскую пристань…
Молча на стенах каюты взирал Государь,
Словно, не требуя, просит: «Голубчик, ты – выстой…
Если не сможешь, наотмашь себя не ударь!»
Брызги осели на дивные детские банты,
Песню надрывную пьяный казак затянул…
«Где Вы, поручик, сложили свои аксельбанты?
Иль на имущество Ваше чужак посягнул?
Помню, мы с Вами садились за столик ломберный,
Спор за онёры вели до седьмой хрипоты…
Что же осталось от Родины той правоверной?
Только на память могилы, над ними – кресты…
Вспомните, сударь, Клико бушевало в бокале,
Светлый паркет от дыхания вальса страдал…
Эти три года в надежде и в вере скакали,
Белый Егорий дорогу к концу показал.
Что же Вы, братец, скупые роняете слёзы?
Там – минареты и новая сладкая жизнь!..
Сниться лишь будут российские в каплях берёзы…
Мы соберёмся!.. На множестве будущих тризн…
Что Вы, голубчик, не надо гусарской рулетки!
Душу я Вам потревожил, извольте простить!..
Нас ожидают София, Стамбул и кокетки!
…Господи, только бы жён на панель не пустить!..
Мне предсказала гадалка – Оракул Дельфина,
Что я в Россию уже никогда не вернусь:
В Плевене тихо скончаюсь я от кокаина,
Так, что на сердце у всех неизбывная грусть…»
Солнце постылое скрылось за кромкою глади,
Будто кровавый закат налетел из могил.
Господи, Боже, скажи нам – чего же ты ради
Нас, сиротливых, на адскую жизнь сохранил?
«…Жизнь наша спешная, как Генерала погоны:
Только зигзаги, просветов не видно, увы…
Были балы, а потом лишь аллюр эскадрона,
Был Петербург… За спиною Россия в крови.
Может ещё не успели отцвесть хризантемы?
Может ещё не растерзано сердце орла?
Может ещё подойдёт плодотворное время?
Может Россия в могилу ещё не ушла?
Штабс-капитан, оглянитесь на сонные дали:
Если сейчас, ещё можно пытаться доплыть!..
Впрочем, и Вам ведь последний патрон выдавали, -
Знаете, как ностальгию стволом укротить?!»
Рву я на кителе ворот – исчезло дыханье…
Снова ко мне подступил ностальгический бред:
Эхо псалмов, и в Казанском моё отпеванье…
Ладана привкус… О, Господи, силы уж нет!
Спуталось всё: упокойно поют «Алилуйа!»,
Пламя свечи совершает прощальный обход,
Падаю в вечность, распятье Иисуса целуя…
Память уходит, двадцатый кончается год.
Время вернёт буйство роз обомшелым погостам,
Семьдесят лет, словно миг, пролетят без следа,
Выбелит время сожжённые порохом кости,
Что отмечают дороги в степи в никуда!
23 сентября 1990 года, г. Харьков
