Сегодня,19.04.2012г., в Израиле ДЕНЬ ПАМЯТИ ЖЕРТВ КАТАСТРОФЫ
СЛАВЯНСКИЙ БАЗАР
Поэма
Всё, что было не со мной – помню...
Р.Рождественский.
Я. Это лишь буква. Пока. К ней подсоединятся другие. Мои пальцы нажимают на клавиши – на экране компьютера появляются слова, предложения, абзацы. Всё, что копошится в моей голове, вылезает наружу в виде текста и уже живёт отдельно, и, как будто, и не моё.
Я – это местоимение. Это вместо меня. Вместо моей плоти и крови, вместо моих мыслей, дум, дел. Оно – это Я – заменяет меня. То, что в круглом, настольном зеркале напротив меня – с седыми короткими волосами, с тремя продольными морщинами на узковатом лбу и двумя глубокими вертикальными, переходящими в нос, и то, что ниже, что в зеркале не отражается – всё это – Я. Такое короткое. Короче вдоха, короче выдоха...
Я ещё не родился. Это будет позже, через два месяца после Войны. Меня ещё нет, но мои слабые детские руки цепляются за подол ситцевой юбки моей бабушки Голды. Тёплый запах парного молока щекочит мне ноздри. Я не понимаю, почему этот здоровый рыжий дядька, в серой военной форме, ударом ноги в черном блестящем сапоге сбил ведро, в которое бабушка только что надоила молоко. Белое, душистое молоко, медленно вытекает из ведра и уходит в землю. Бабушка обнимает свою корову за шею и тихо стонет. Рыжий дяька – фриц, немец. Их много, этих дядек в касках, пилотках, фуражках. Они заполонили улицы Витебска. Они везде. Это – Война. Все говорят – Война. Я не знаю, что такое Война. Я её никогда не видел. А где милиционеры? Почему они не свистят в свои свистки, почему пустили фрицев в Витебск?
Моя маленькая, худенькая Бабушка. Она кричит дедушке Мееру: "Что ты так боишься, что они сделают тебе эти немцы? Будешь ты шить свои шапки. Немцам тоже нужны шапки. В 18-м году они были здесь и не трогали евреев, и твой отец шил шапки, и ты их шил. А что Советы? Отнимут у тебя твою мастерскую – что ты будешь делать? Азохен вэй на эти Советы. Куда ты уедешь? В Москву? Гитлер занял Варшаву, Париж. Так он не дойдёт до твоей Москвы? Тебе подадут международный вагон? Я была вчера на вокзале. Народ грузят в товарники, в теплушки, в них скот возят, зерно. Ты не знаешь? Ты ничего не знаешь. Я не брошу дом, корову, Бурёнушку свою. Ты забыл, как хорошо продал партию ушанок кроличьих и привёл с базара худобышку эту, телёночка родимого – ребёночка моего девятого, я его холила, растила. Чтоб мы без неё делали, без коровушки нашей? Как такую ораву прокормить? А теперь бросить? Всё бросить? Что нажили потом и кровью? А сынушки мои – Паша, Осик и Зяма – воюют они, куда ж вернуться, когда кончится вся эта беда?"
Дедушка Меер. Я люблю тереться об его небольшую, мягкую, чуть седую, бородку. В своём чёрном сюртуке и чёрной фетровой шляпе он похож на ребе из нашей синагоги. Большими сильными руками он подымает меня на всю высоту своего огромного роста и своих длинных, сильных рук. Подбрасывает к самому потолку, приговаривая: "Ёсэлэ. Ёсэлэ, сделаем порносэ мы..." Как ясно это помню. Хотя ещё и не родился. Голос у него был громкий, зычный, но на бабушку никогда не кричал, говорил с ней тихо. А бабушка покричать любила.
"Голдочка, что ты пыхтишь, как наш самовар? Немцы твои, добрые, слышала, что в Польше сделали. Всех евреев в одно место согнали, вещи отбирают, желтые звёзды велят на одежде носить, чтоб от гоев отличаться. Ты этого хочешь? На базаре народ говорит, Брест сдали, не сегодня-завтра они здесь будут. Белочка и Рахель – доченьки наши с внучатами уже на чемоданах сидят, мужей в армию забрали, что им здесь под немцами делать, в Москву или Ленинград хотят ехать, к сёстрам своим, Ривочке или Сарочке. Столиц-то наших фашистам не видать – там безопасно будет. Голдочка, нам с ними ехать надо. И Гинду, младшенькую, с собой забрать надо с доченькой её Эммочкой, звёздочкой нашей. Метл – муж её, живой будет, прилетит на своём самолёте в Москву за орденами и заберёт красавицу свою с дочуркой, и увезёт куда подальше от фашистов."
Моя маленькая, худенькая Бабушка. Но упрямство у неё было большое. Осталась она в Витебске, не побежала за многими, не стала садиться в вагоны. И Гинда с Эммочкой не бросили Бабушку – остались. И пробабушка моя, Люба, осталась, куда уж ей, старухе, ехать, в даль какую? Да и ноги уже не ходят...
И я – с Бабушкой. Но я ещё не родился...
Дедушка Меер сидел, скорчившись, на клочках сена, на полу открытой платформы, в ногах его, словно в кресле, примостились девятилетний Мишка и Ривочка, малышка совсем, три годика исполнилось только. Своими сильными руками огораживал он внучат своих от толпы: десятки людей вокруг сидели, полулежали на своих пожитках, гомонили женщины, матюгались мужики, плакали дети. Едкий запах пота, мочи, водки, еды слабо уносился встречным ветром. Белла прижималась боком к отцу. "Не дрожи, дочка, Б-г даст – доедем. Как там Рахелька с Наумчиком и Мусей? У Наумчика при посадке так животик болел. Ну, Б-г даст, всё будет хорошо...". Рахель со своими малышами ютилась в другом, крытом, вагоне. Паровоз, надрываясь, тащил длинный состав из платформ и грузовых вагонов, набитых людьми. Куда? Никто толком не знал. "Невель", – пронеслось по вагонам, – "город Невель, будем стоять пол-часа, там кипяток, можно купить еды...", – состав стал снижать ход. Гул мотров заглушил голоса. Дедушка Меер поднял голову. Прямо над ними, низко, так низко, что могли зацепить их еврейские головы, пролетели три самолёта с чёрными крестами на крыльях. Дедушка никогда не видел таких самолётов. Видел другие – над демонстрацией 7-го ноября, но там были красные звёзды. Что-то посыпалось сверху и звонко застучало по вагону. Меер упал на пол и прикрыл телом детишек, Беллочка, дочка его, лежала рядом. Самолёты снова и снова заходили на эшелон. Непрестанно стучали пулемёты. Слышались взрывы. Поезд остановился. Дедушка вскочил, он уже ничего не видел, не слышал. Только Ривочку прижимает к груди и внука за руку тащит к краю платформы. Нет упругой массы людей, нет криков и стонов, только ОН и внуки его, и Беллочка его сзади. "Мишка, прыгай", – кричит он хрипло и толкает пацана прочь, с платформы, на землю, и сам прыгает за ним, в одной руке Ривочка, другой Белле помогает спрыгнуть. "Бежим", – хрипит дед. Впереди рожь, жёлтая рожь. Она невысокая, но в ней можно укрыться. Самолёты за ними ещё гонятся, ещё строчат пулемёты... Сильный взрыв заставил оглянуться: платформа, с которой они только что соскочили, разваливалась корявыми кусками, и взлетали они в воздух в пламени и дыму, падали в яму. И тишина. Вдруг, такая густая, вязкая тишина! Исчезли самолёты. Может их сдуло ветром, тёплым, июльским ветром. Зрение и слух возвращались. Вокруг, во ржи, везде люди, крики, плач, стоны. Оставил Меер Беллу с детишками на краю поля у высокой берёзы и побежал искать другю дочку – Рахель. И это – чудо: "Деда, деда, я здесь", – услышал он слабый голос – Наумчик, рядом с насыпью, сидел на корточках в кустах, делал своё "большое" дело. "Деда, всё, я больше не хочу", – дед прижимает внука к груди, на ходу вытирает ему попу листьями от кустов и бежит вдоль рельс. "Рахель, дочка...", – срывается голос деда, "Мама, мамочка!", – вторит ему со слезами внук. И снова чудо, еврейское чудо – услышала, увидела их Рахель...
Утром следующего дня тронулся вновь сформированный, состав по отремонтированной наспех дороге, и не расставался уже Меер с дочками и внуками до самого Молотова*...
...От белого, дущистого молока оставалось сероватое пятно на земле. Бабушка вся обмякла, опустилась на колени, рядом с этим пятном. И вдруг, какая-то неведомая сила бросила её на фрица, она остервенело колотила своими маленькими кулаками по его вздутой груди, "Золс ту брехен дикоп"**, – кричала она на идише. Намец от неожиданности оторопел – первый раз ему оказали сопротивление! И кто? Эта вонючая жидовка и её выродок, который впился зубами в его колено. Сильный удар ноги отбросил меня, как минуту назад ведро с молоком. Мне не было больно. Больно было моей бабушке – под левым глазом, на пол-лица расходилось лиловое пятно, из носа капала кровь, из глаз – слёзы, а приклад автомата ещё раз опустился на её голову. Гинда, которая оказалась рядом в одно мгновение, не дала бабущке упасть. Егор, парень из соседнего дома, в шерстяной малахайке и в кроличьей шапке, тыкая в каждого дулом автомата, выгнал нас со двора на улицу. Шапку эту сшил ему в прошлую зиму дед и подарил по-соседски. Улица была забита людьми, они медленно двигались вниз, к реке. Лай собак, автоматные очереди, гортанные намецкие команды, русский мат. Всё смешалось в общий гул. "Поспешайте, жиды, ... вашу мать...", матерились парни, похожие на Егора и тоже, почему-то в меховых шапках. "Полицаи, сволочи", – шептала распухшими губами бабушка. "Егор, куда гоните?" – крикнула Гинда соседу, когда он поровнялся с ней. "На тот берег, в РДК***, гетто там ваше, но битком, уже, видать, на реке кончать будем...", – и побежал вперёд, стреляя на ходу в воздух. Пока в воздух...
Быстро стемнело. В свете автомобильных фар, на крутом берегу Двины, ставили немцы и, помогавшие им, полицаи в ряд обнажённых, дрожащих от октябрьского холода евреев: мужчин, женщин, детей. Короткая пулемётная очередь и берег мгновенно пустел, только слышались тяжёлые всплески воды где-то, внизу, в темноте... На их место под крики: "Шнель, шнель...", – пригоняли другую партию несчастных. Мне было очень страшно. Я не понимал, что происходит, зачем, но знал, что ещё через несколько мгновений и мы исчезнем в этой темноте, и не увижу я никогда уже бабушку мою, Голду, тётю Гинду и Эммочку, и бабушку Любу. Мы стояли вместе, обнявшись перед вечной разлукой. Бабушка Голда тихо причитала: "Боже, Боже мой, за что, за что нам наказание такое?". Но Боже молчал. Гинда нагнулась ко мне и дочке своей, касаясь мокрой от слёз щекой наших голов, подтолкнула слегка и шепнула: "Анклейф фун до****, бегите...". И мы, взявшись за руки, побежали не ведомо куда. Бежали быстро, как будто играли в пятнашки и нам надо было кого-то догнать. Но луч прожектора ударил в наши спины и противный свист сотен маленьких, быстрых птиц догнал нас. Клюнула одна из этих птиц мою сестрёнку, запятнала... Споткнулась она и распласталась на земле недвижима... Свет прожектора погас так же внезапно, как и появился. Я лежал рядом с Эммой, сжимал её тёплую, маленькую ладошку, темнота отгораживала нас от остального мира, и только стрекотание пулемёта доносилось со стороны реки ...
******
"Фестиваль искусств "Славянский базар" – трансляция из Витебска", – объявил диктор. На экране телевизора панорама города – широкие, современные проспекты, улицы, многоэтажные дома, сады, парки, река Двина... В огромном зале хорошо одетые, сытые люди. На сцене меняются исполнители.
..."Партизанский, молдаванский собирали мы отряд...", – поёт на ломаном русском языке молодая полуголая певица из Германии...
******
Две минуты гудит сирена –
В моей памяти ХОЛОКОСТ!
Все слова – это мыльная пена,
Лишь сирена – в прошлое мост...
P.S. Историческая справка: До Второй Мировой Войны еврейское население города Витебска представляло 52%. Во время оккупации Витебска было уничтожено около 20 тысяч евреев.
2009-2010 годы.
–––––––––––––––––––––––––
*Сейчас – город Пермь.
**"Чтобы ты сломал свою голову" (идиш. Ругательство)
***Районный дом культуры.
****"Убегай отсюда"(идиш)
|
