Мне уже с собой тяжело даже:
всё помню, помню, как я ущербен!
Пытался врать – завести Наташу,
писать газету… Но нет, не терпит
(кто б мог подумать! во мне-то!) совесть,
не терпит совесть, чтоб счастье – слабым.
Есть тьма живущих, с собой условясь
гордиться этим. Из их числа бы
мне быть. Однако напрасно двадцать
лет не прошли в что ни миг, то бое:
мне их хватило, чтоб надорваться.
Чтоб даже не бредить уже тобою,
чтоб как-то бездушно смотреть на то, что
тебя каждый вечер сношает мужек.
Мне и без этих видений тошно,
а как представлю себе – так скушать
каких-то таблеток с полсотни тянет…
(как это было б к себе гуманно!)
Я так избрезговался путями,
что как лекарства ищу обмана, –
а что лечебней обмана счастьем?
Обман сверхсчастьем. Ты прежде этим
двум фактам, собственно ж мне – отчасти,
обязана будешь своим бессмертьем.
Если б жизнью так тяжело не шлось мне,
разве ты бы меня так легко убила? –
разве мой возраст относят к осени,
когда стыдно мечтать быть кому-то милым:
неужели Случай настолько чёрств, чтоб
мир в оставшийся нам отрезок
не разродился такой девчонкой,
которой был бы мой фейс немерзок
и хуже одной, чем со мною вместе, –
или твой пол весь ушёл с тобою?
Разве я проклял бы поиск, если б
не гордость и страх перед новой болью?
У свободы и счастья пути разные.
Не любые ноги с любой дорогою
дружат. Второе моим заказано,
с тем клеймом твоим – не попробую.
А может, я крах приберёг заранее,
уже самим только тем, что родился я:
я был слишком цел и нуждался в ране, –
потому что нельзя человеку без импульса?
Я потёрся о мир и набрался неровностей,
аналогично тебе, наверное.
Они не взаимодополнились. Вот и всё.
Это больно мне по-особому, а горе – обыкновенное.
Так, должно быть, судьба натаскивает
перед тем, как снабдить силою,
чтобы не верил тогда ласковым
(ибо у страха лицо милое,
но в мозгу, им закрытом, вертится
мысль, что ты – всего тварь дикая,
он задобрит тебя и съест тебя,
с этой целью он лыбит фейс, погляди-ка!),
уже план её перевыполнен,
уже жизнь свою и других погибель
люблю я поровну, уже задымлена
линза совести, столько жги ей.
Из того, что есть, ни во что не верю –
вот что гонит мой дух в завтра,
но дух мой – не тот, что горазд сквозь двери,
тогда как в грядущее дверь заперта.
Я, наверное, очень тяжёл, если
подо мной не хочет лежать планета,
я быть должен при весе таком железным –
со всеми выгодами, а нет их.
Говорят, что жизнь параллельна смыслу.
Попытались б мне доказать это!
Зачем я землю тогда под собой грыз бы,
кабы знал, как идти, а куда – не ведать?
Мне и воля тесна. Так с каким же чувством
к станку я встал бы, к лотку на рынке?
Я не tabula rasa, я не дупель пусто,
что я поделал бы с внутренним криком,
напоминающим, кто я, что я
прошёл и чего лишён я,
и о том, сколько мира ещё за чертою
нашей родины серой, смердящей и сонной?
Необучаем я жить грубо,
телом зверь я скорей, чем душой тетеря:
«Где ваше горло?! Вот мои зубы!»
Бог сделал нас, переделав зверя,
и история вся – от Хеопса до Путина –
какая-то кома сознанья, иллюзия,
столько в ней вычурно, столько напутано
вознёй избегавших прополки лузеров,
а я, словно меч македонским маньяком
на гордиев узел, опущен с размаху
на стаю игравших в культуру макак, их
человечность поверив умением плакать.
Что ж, вот и взрывом мне храм построен.
Свет, хоть что-то в тебе стабильно:
ломается роль только в пользу роли,
чем больше в боли – тем больше в силе.