Я в сорок пятом брал Москву,
а ныне, взявши пачку «Плая»*,
сажусь на жаркий бруствер с краю
и жду, когда даль скажет: ву-у-у-у.
Царанский* гомон, ранний зной,
блестят оттерзанные шпалы.
Ганс тоже брал. Она не пала,
а он… он встретился со мной.
Лауреат, мемуарист,
ГУЛАГа выпускник светшалый.
Так-с, Нюрнберг, Прага, Тимишоара*…
да, уже должен быть, кажись.
И вот девятичасовой
издал те чаемые звуки.
Раскрылась дверь. Сомкнулись руки
за Ганса белой головой.
Я ощущался в некой мгле,
нетвёрдо стоя, словно выпил,
и лишь при лишне громком «Liebe»*
с опаской глянул на мулей*.
Москву в семнадцать лет я брал.
В селе родимом ели кошек,
а так как их в столице больше,
туда я когти и порвал.
Полгода ползанья по дну
на ближних нужный взгляд мне дали,
я затесался меж ментами –
и быстро наверстал войну.
Равно своих и немцев в крыс
мы превращали в кабинете,
где на стене висел Лаврентий
и где виднее, кто фашист.
Вам, штурмбанфюрер Ганс Герау*,
должны завидовать, однако:
вы взяты в плен под вашим флагом,
вам так логичны лагеря…
Там вы и обрели меня.
Что ж, шатка нравственность неравных,
и охраняемых с охраной
столь часто душ уединял.
Ну не стоял на тощих баб
40-х, и их аналог
охотно похоть принимала.
Что ж, Ганс, пусть всех любовь груба,
но я и вы, мы – как семья,
как оазис в промискуитете,
как странные такие дети,
которые друг с другом спят.
Вас при «застое» взял Берлин,
а те, кто взял его, остались,
чтоб не скучал мой главный палец,
пока года не подошли.
Я переехал в Кишинёв.
Далась не пенсия, а ляля,
нам – кто полвека убивали
тех, кто на фронте не полёг,
и в девяностых я порой,
как жрёт с помоек эта рухлядь,
презрительно смотрел из кухни,
кусая круассан с икрой.
А год назад – о вас статья,
я взял в редакции контакты,
и вот мы вместе, как когда-то.
«Товарищ Ганс!» «Sieg heil, Илья!»
Он очень любит этот день,
девятый день любого мая,
как он из Франкфурта-на-Майне
писал мне в первых письмах тех.
Я предложил: приедь, вдвоём
пройдёмся до Мемориала*.
Но ждал его я всё и ждал, – как
вдруг в 2007-ом…
«Какое небо тут у вас!» –
он прошептал. «Да-а, голубое», –
согласен. И, обняв за пояс,
увлёк меня с перрона Ганс.
Мы сели в транспорт. Средь мулья
он вскрикнул вдруг: «Russischen schweine!»
Все завертели головами.
«Отозвались», – заметил я.
Награды Рейха плащ скрывал,
лицом он смугл был так южно,
и все косились друг на дружку,
а он от взглядов ускользал.
В конце решили: хулиган,
и долго мыли кости юным.
Тут за окном – как ветер дунул –
тойота пронеслась легка.
И мне вдруг стало так смешно,
что вот мы к мёртвым едем в склепе.
«Ах, как напоминают цепи
все эти сбруи орденов!» –
вздохнул я. Ганс чуть глух, но я,
зачем спускать на нас троллейбус
(и так шальной хомо шелепинс*
вон как ушей свернул края),
решив, ему свои слова
не произнёс погромче снова.
Водила хрипнул: «Льва Толстого!» –
и слил массовку на бульвар.
На остановочном столбе
кривилась надпись «ПИДАРАСЫ».
«Илья, это они о нас?» «Нет,
не видишь разве, – о себе».
И Ганс увидел. Шёл кортеж,
Воронины*, сам красный барин
и сын-банкир, пред их рабами,
больными, полными надежд,
продефилировали вверх
к Мемориалу, где их речи,
столь патетично-человечны,
застрянут в каждой голове.
«Wer ist…» «Воронин». «Wer!? Noch mal! –
Фон Роден?*» Вот глухарь, однако!
Нас обгоняли – то зевака
какой-то, то вдруг генерал
забытых войск, то мелкота
в соплях и веточках сирени.
Прошёл лениво, словно гений,
худой шатен. И, как всегда,
Ганс, глядя на объект в упор,
воскликнул грубо: «Wer ist das, – dort?*»
«Кто? А… Версилов, местный пастырь».
«Что он несёт в руках? Топор?»
«Нет, успокойся, то цветы,
не слышишь разве – ах, как пахнут!
Что ж мы влачимся, как на плаху?
Глянь, улицы уже пусты».
И впрямь, все были уже там,
у Вечной Газовой Горелки*,
потела солдатня, гремел гимн,
а мы всё шли. «Ганс, ты устал?»
Он не ответил. Солнце жгло,
и вот правее встала тень от
густого зданий и растений
переплетенья под углом,
и завлекла нас, падших птиц,
и словно сотни рук убрались
от наших лиц, и – где усталость,
где тяжесть света и пути?!
Казалось, будто только здесь
в земную кожу входят поры,
мы, как стекло*, течём нескоро,
годами, чтобы в них осесть,
душа сказала: «Я пришла»,
мечтала плоть об этом яде,
о, пустота, – всё тебя ради,
что ж ты так поздно ожила!
И точно морщился эфир,
укладывая дрожь словами:
«Мы тут, мы уже тут, мы с вами,
пусть не пройдёт, пусть миру мир,
кому Рейхстаги, нам – грибы,
мы тут, мы в мириадах капель, –
как любят hakenkreuz* и скальпель
декоративные гробы!»
И серо нежился асфальт,
курил ребёнок у киоска…
Мир не любил рядиться броско
пред возвращением в подвал.

-------------------------------------------------
* «Plai» – марка дешёвых молдавских сигарет, куримых по преимуществу стариками.
* Цараны (царане) – коренное население Молдовы, малоразвитое, покорное и плутоватое. «Базар-вокзал» – их стихия.
* Нюрнберг… Прага… Тимишоара… [и пункт назначения: Кишинёв] – маршрут, по которому следует Ганс, «гость», проходит по чекпойнтам (контрольным точкам) русской советско-постсоветской истории: «земной триумф» – Нюрн-бергский процесс, «чистилище» – Пражская весна, «лимб» – Тимишоарское восстание и начало утраты Москвой контроля над ближним зарубежьем, «ад» – раздавленное существование русских в Кишинёве, под самыми колёсами Запада.
* «Любимый!» (нем.).
* Мули – презрительное название местного перманентно быкующего населения.
* Нетрадиционная ориентация «гостя» символизирована его фамилией (нем. Herr – мужчина, Frau – женщина).
* «Мемориал воинской славы» – архитектурный комплекс в центре Кишинёва, место ежегодного проведения мероприятий, посвящённых празднику 9 мая.
* Шелепин Александр – шеф советского КГБ.
* Экс-министр МВД МССР Воронин Владимир, банкир Воронин Олег – правящая семья Молдовы, пришедшая к власти на эксплуатации коммунистического брэнда. Не стесняясь в средствах, получила полный контроль над государственным и большей частью частного сектора и создала уникальные «экономические тиски» для населения, находясь в которых большая часть общества граждански парализована (по аналогии, как связанный человек, которого пидарасят).
* «Кто [это]…» «Воронин». «Кто!? Ещё раз! – Фон Роден?» (нем.). Фон Роден – здесь имя собственное, однако следует учесть, что слово Roden переводится как «расчистка». Несколько далее в тексте появляется человек с топором.
* «Кто это, – вон там?» (нем.).
* Метафора: искусство – ароматный топор.
* Имеется в виду «вечный огонь» на Мемориале, вокруг которого отмечается День Победы.
* Как стекло, течём нескоро, годами… – Данная аналогия опирается на физический факт, состоящий в том, что обычное стекло как материал находится в так называемом метастабильном состоянии, однако, по сути, является жидкостью. Стекание этой жидкости под воздействием гравитации как бы растянуто на десятилетия, отчего стекло и кажется нам твёрдым.
* «Свастика» (нем.).