«Прекрасное зовёт…»
(по лирическому циклу Светланы Хайруллиной «Молитва»)

Светлане Хайруллиной, словно бы в восполнение краткости земной её судьбы, была дарована способность заглядывать за грань бытуемого, чувствовать дыхание вечности, прозревать её глубины. Мысли о вечном в поэзии Светланы Хайруллиной всюду. Они пронизывают её поэтическую систему, присутствуют в структуре её стиха.
Так, в стихотворении «Молитва», определяя характер лирической героини («Бескрайней стану и бездонной…»), она сопрягает посредством строфического параллелизма настоящее с прошлым: «Молилась бабушка, покорно // Сведя ладони у лица… Так мусульмане в древней Мекке // Молились на руки свои». И это сопряжение высвечивает, как истину, вечностную суть настоящего – пусть хоть «на мгновение», «на минуту». Но в этих мгновениях и минутах – самое главное для человека: Любовь и Вера, приобщающие человека к вечному. Поэтому так утвердительно и запоминающе звучит финальная реплика кого-то неявленного в стихотворении (потому и не явленного, что он пока далёк от Бога!) – отрицаемая всем ходом поэтической мысли: «…не скажу: «Всё это – ложь, // На лодочке своих ладоней // В бессмертие не уплывёшь».
Но вот уже «лодочка ладоней» оборачивается лодкой жизни, плывущей по реке вечности. В ином, не в мифо-архетипическом, ключе стихотворение «Река» и не воспринимается. Она, хоть и «маленькая, ворчливая», «невзрачная», «суетливая», «быстротечная», но несёт лирическую героиню, как одна из её бесконечных притоков, к Лете – реке вечности, за очередным изгибом которой ведь что-нибудь да ждёт нас. Иначе зачем было бы всуе задаваться казалось бы пустяшными, досужими вопросами: «Что меня ждёт после этого света, // Что меня ждёт?».
Данные в вопросительной форме, мысли эти являются самой надёжной верой поэта – о том, что что-то да будет, как и о том, что до этой жизни что-то да было. Известное «да будет Свет» значит ведь, что Он и был, как и пребудет вечно. Свет, отражённый на имени поэтессы – при том, что, по её признанию, она «так хотела стать цветком и ливнем» («Русское имя»).
Чем, как не вечностью, объяснить появление под её пером стихов, подобных этим:

В краю, где солнце и листва
Внимают речи человечьей,
Я не хочу играть в слова
И строить башни из наречий.

И не хочу, в конце концов,
Прожить, полезной притворяясь.
И видеть, как закрыв лицо,
Уходит вечность, растворяясь.

Они звучат оттуда – из того края, в который бежал из земной юдоли молодой Лермонтов, о котором он написал в своём бессмертном «Пророке»: «Завет предвечного храня, // Мне тварь послушна там земная, // И звёзды слушают меня, // Лучами радостно играя». Тот край, который предощущал в своих строках-озарениях мальчик, упомянутый как-то Мариной Цветаевой в одной из её эстетических работ, стихов вообще не писавший, но однажды прозревший: «Там лебедь белая живёт, // Там ходит мальчик бледный. // Там-от // Ведно».
Подобной способностью заглядывать за грань видимого мира, дарованной, видимо, свыше, сполна обладают дети, пророки и поэты. Не случайно, поэтому, у Светланы Хайруллиной, они, хоть и неявно для досужего читателя, образуют единый тройственный союз. Более всего явлено это в её стихах о детстве – той ничем не замутнённой поре, райском «времяпространстве» (как нельзя хорошо здесь подходит бахтинское понятие), которое переживается каждым из нас и, кажется, навек утрачивается (так ли?). Хайруллинной оно осознаётся как несомненный дар, дар поэтический, не позволяющий человеку утратить в жизни понимание своего божественного, «ангельского», начала и предназначения: «Всё, что оно дарило мне, // Я помню столько лет, // И крылышками на спине // Ношу его обет…»
А какими красками (эпитетами, сравнениями, метафорами) Хайруллина наделяет своё детство, которым, по её признанию, она дышит. Оно полнится в её стихах незаёмными образами, своеобразными деталями – в её воспоминаниях зримо предстают корзинки из наших рубах, еловая ветка халвы, вздох пирогов, крылышко ставни, крапивы пыльной липкая ладонь... Всё это от желания представить его как самое красочное, яркое, неповторимое явление жизни. И потому ещё, что оно – своё, родное. Ни тени надуманности, искусственности, что порой встречаешь в иных стихах современников; всё – кровно пережитое.
И, конечно же, память поэта бережно хранит образы любимых людей. Таковыми в стихах Светланы Хайруллиной являются образы бабушки и – особенно – дедушки. Где, как ни в стихотворении «О детстве», им, истокам, «родникам» её «реки жизни», возникнуть впервые:

…дедова шляпа в саду
Восходит, как древний Сатурн,
И бабушка возле стола,
В морщинки набилась зола.

Какие детали, передающие свет и тепло родной жизни, и до чего они вознесены! Читая «детские» стихи Хайруллиной, невольно вопрошаешь: полно, только ли о своём пережитом речь; не о райском ли саде эти строки с вечно неизменными его хозяевами – Адамом и Евой, за века постаревшими?
Детство – пространство праздника, праздничная суть которого заключается в чувстве родины, единства с людьми, ощущении духовного родства с ними:

Здесь впервые на земле
Мне сказали: «Будь смелей –
Братья вы и сёстры…»
Были маски и шары.
Вечно длится с той поры
Сладостный и пёстрый

Новый год в селе Апаст.
Мне туда нельзя попасть,
Где душой и кожей, -
Братья с чёлкой «полубокс»
И сестрёнка в голубом, -
Были мы похожи.
(«Новый год в селе Апастово»)

Самые сокровенные раздумья о детстве пластично и смыслоёмко воплощены Хайруллинной в хронотопической по своей значимости, в контексте её поэтического мира, метафоре дома:

На улице хлюпает жирная слякоть.
А в доме цветёт на обоях сирень,
А в доме легко и не стыдно заплакать
И, глядя в огонь, просидеть целый день.

И крылышко ставни стучит осторожно,
И, как паутина, дрожат провода…
Он – самый уютный и самый надёжный,
Но мне не вернуться в него никогда.
(«Старый дом»)

Горькое чувство его утраченности и невозвратности растёт от стихотворения к стихотворению, словно повторяя путь отечественной литературы – в размышлениях о судьбах родины, большой и малой, от «дворянских гнёзд» до тихих деревенек.
Но у Хайруллиной ситуация осложняется тем, что нет не только дома из прошлого, нет его и в настоящем – безысходная неприкаянность, вечно неутолимое одиночество:

Мне не вернуться в почерневший дом
И в каменный, задуманный навеки.
Мои следы задушены дождём,
Моё гнездо разобрано на ветки.
(«Два края»)

Детство, при всей своей «райско-ангельской» сущности, – это и пора первых столкновений: воображения – с реальностью, сказки – с жизнью, мечты – с явью, желаемого – с долженствующим, имеющим место быть. Не этими ли объясняются (нам, взрослым, так ведь необходимо: всё объяснить) частые у Хайруллинной парадоксы, посредством которых она пытается соединить, примирить, упорядочить эти начала, гармонизировать, хотя бы внутренне, свои отношения с миром. Порой эти парадоксы сами по себе парадоксальны: «…верю в тысячу примет, // И не таю надежд. // И проверяю словом «нет» // Родительный падеж». Как, мол, так: отрицать факт рождения?! Но не от того ли самого это чувства вечности, веры в неё, при котором понимание отсутствие рождения, так сказать, минус-рождение, минус-жизнь, значит и отсутствие смерти, стало быть – существование Всегда.
С годами понимание парадоксальности существования углубляется, перерастая в трагедию личной судьбы, в том числе и творческой. Рождённая быть поэтом, которой и имя дано судьбоносное («…названа я именем приветным, // На жизнь и смерть дарующим ответ»), ясно осознающая то, что «В моей темноволосой голове // Мучителен восход крутого света» («Русское имя»), своё высокое, пророческое предназначение («…я бы каждому народу // Подарила бы по морю, подарила по горе… Я бы гениев убитых всех сумела воскресить»), Светлана Хайруллина отдаёт себе отчёт в том, что это предназначение практически неисполнимо: «…чтобы стать всесильной и могущественной, надо - // всех забыть, всего лишиться, не жалеть и не любить» («Мечта»). Такова реальность, таков парадокс действительности.
«Парадоксальность» поэтического видения сближает Светлану Хайруллину с Мариной Цветаевой и Инной Лиснянской – видимо, есть в этом всё-таки что-то «женское», уходящее корнями в ранимость женской души. Но порой в её стихах можно обнаружить и неожиданные, на первый взгляд, «сближения». Например, с Николаем Гумилёвым. Стихотворение «Зебра» – не своей экзотичностью, конечно же, а мыслью о Прекрасном, столь же красиво исполненной, – более всего напоминает о его «Жирафе». Вот как описывает свою зебру Хайруллина:

Это – волшебный зверь,
или полезный скот,
Тихо обжив загон,
бродит, храня живот?
Чёлки душистый куст,
тонких копыт слюда.
Как на чудесный пир,
дети бегут сюда…

А ещё близки стихотворения двух поэтов своей неизбывной трагичностью, преодолеть которую оказывается невозможно – если даже дети не в силах её избыть, а лишь множат: «…предлагают вдруг странному существу // С маленьких тёплых рук горькую взять листву».
И, кажется, нет спасения, если бы не мысль о Прекрасном: как не вспомнить здесь слова Достоевского о том, что красота спасёт мир. В этом глубоко убеждена и наш автор. Она, будто вслед за тем же Гумилёвым, пытается воссоздать сказку детства, сотворить утраченный (и речь не только о детстве, а кажется, вообще о до-земном рае) мир счастья. Наиболее наглядно это явлено в «экзотических» мотивах «Арабской песни», «Иссык-Куля», «Крымских божеств», «Кипариса», «Магомеда».
В «Арабской песне» Светлана Хайруллина предстаёт как настоящий мастер пера. Сродни пушкинскому «Анчару» своим «вещательным» стилем, интонацией, величественной, «вечностной» поступью, строки «Арабской песни» столь же мастерски исполнены: стихотворение отличает безупречно выстроенная композиция, чеканная слаженность ритма. А какова мощь образной системы, хотя бы этих строк:

Моё ружьё не выстрелит во мглу,
Не станет яда у змеи гремучей,
И жала у пчелы, грозы у тучи…
В тот день, когда тебя я разлюблю.

По силе убедительности, даже некоторой одержимости, вкупе с отточенностью всей поэтики, стихотворение кажется некой «молитвой», сотворённой поэтом по образцам арабских песен, а может даже (при всём риске нашего сближения) по сурам Корана.
В свете последних событий нельзя не упомянуть стихотворную «трилогию» «Крымские божества», особенно второе стихотворение – «Коктебель», столь же мастерски исполненное. По тому, сколько здесь поэтических находок, можно смело говорить, что «экзотика» Хайруллинной равна поиску и утверждению своего, родного, незаёмного – о чём было сказано выше. Позволю себе процитировать стихотворение полностью – оно того стоит:

Небрежен аромат лохматой южной розы,
И зеркало небес расколото вдали.
И волосы стригут блестящие стрекозы –
Нежнейшие цирюльники земли.

Мы принимаем всё, необъяснимо рады
Трескучей суете меж хвойною листвой.
Бессонницей волны, волнением цикады
Разбужено родства слепое торжество.

А после до снегов, снегов, летящих в мае,
С крыла календаря, с открытки голубой
Прекрасное зовёт… Крылами овевая,
Чужие божества летают над землёй.

Разговор о «Молитве» - одном из самых ярких, без сучка и задоринки сотворённых циклов в русскоязычной поэзии Татарстана последних десятилетий – с позиций всего выше сказанного лучше всего вершить упоминанием о его заключительном стихотворении «Магомед»:

Теперь я знаю Магомеда –
Жреца народа моего.
Мой Магомед похож на деда,
А может, дед мой – на него.

Чтоб он сумел меня заметить
Из тысяч преданных ему,
Я золочёный полумесяц,
Надев на шею, не сниму.

Готовилась взойти на плаху,
Но предстоит блюсти закон,
И удивлённому Аллаху
Молиться русским языком.

Это стихотворение – и «детское»: о деде, о повседневном освоении культурного опыта. Оно – и «молитвенное»: с его обращённостью к божественному – к вечному, вечно прекрасному.

Казань, 23-24 апреля 2014 г.