Он кланяться стал шестикрылым архангелам,
что б те доложили до Господа,
что в Ведах напрасно его оболгали,
и звёзд он не крал у Космоса.
И он не участвовал в сражении с падшими,
где речи – пергамента тоньше.
А лютню упрятал под крышкой подальше,
в долине холодной Польши.
Ответом ему – мы тебя вызывали
совсем не для извинения,
пока мы крылами друг друга кромсали,
ты сеял в рядах сомнения.
И с этими речами вмиг стрелка пронзает
грудь его белую нежную
по Божьему верному указанию,
швыряя на землю грешную.
С тех пор много лет пролетело грустных,
как видим мы девушку милую,
на лютне играет она искусно
с необычайной силою.
Слагает она, как пушинки чувства,
бросая в поля безбрежные,
и вьются музыки златые изустные
как листья адониса свежие.
И лёгкие бабочки кружатся в «па»,
соря поцелуями страстными,
и те поцелуи ложатся к губам
небрежными и прекрасными.
Тонки и белы у неё уста,
тонки, словно нитка алая,
блистает небесная, полоса,
с округлыми дивными арами.
Коснулася облачка – только миг,
то сделалось тучкой серою,
и дождик косой побежал и поник,
и вышел за белою сферою.
Ах, облачко, словно кролик дрожит,
как будто клешнями зажатое,
а алая полоска, как шильце спешит,
и плавно умерщвляет начатое.
Чу, девушка вновь нежно лютню берёт,
ласкает чудно, занимательно,
как пыльную вию на город несёт,
кромсая домишки старательно.
И, выдернув угли из саженных труб,
вихрит в полонез Огинского,
а после срывает с бесстрастия губ
искристый пожар Вертинского.
Летит, полыхает платочком пал
к пристройке – к собору стройному,
где мирно в подклети прислужник спал,
откушав благопристойную.
Девушка, милая, что за масть
перстами твоими вяжется?
Твой плектр от собора отрезал часть,
пред ликами кочевряжется.
Ответом – улыбка игривая. А лад -
- всё глаже и притягательней.
Уж взяли по ножику к брату - брат,
сопят у точил старательней.
Вот, сходятся, дерзкое говорят,
пред распрею - настороженны,
широкие ножи, как от души,
в широкие ладони вложены.
Тёмные стали творится дела,
странные, нехорошие,
одна – козлёночка родила,
другая – с моста в спину сброшена.
А музыка перливчатая всё течёт –
- аллеями, переулками.
Вот, булочник бедный в дымы орёт,
встряхая щеками булками.
Архангелы, ангелы, что же Вы
не вышлите панегирики?
Участие не сложно, а пир чумы
Вы кончите враз без лирики.
- Негоже спускаться нам в пекло тьмы,
несчастных ловя истерики.
Всё горе их от ума, а мы
им не открыли б Америки.
Что, лето – к лету, зима – к зиме,
вот – истинных дней величие,
любовь – к любви, а война – к войне,
лишь разное в цветах отличие.
Душа – к душе, а глаза – к глазам,
всё прочее – вздор и лишнее,
земное не клеится к небесам,
а мелкое - не будет высшее.
А девушка пуще терзает ряд,
уж лютня дугой выгибается,
так вилы обычно по брусу хрустят,
так ноты обычно ругаются.
Уж - режут братья друг друга, хрипят,
уж - в горлах торчит по ножику,
у булочника булки румяные дымят,
и огрубляются к коржику.
Девушка, милая, остановись –
- гудит, завывает звонница.
А милая смотрит с улыбкой ввысь,
немой глубины затворница.
Ах, верное, читатель, ты ждёшь давно,
с надеждою тайной светлою,
что правда возринет, и сгинет зло,
я тоже с тобою сетую.
Ах, славных светлых надежд черёд,
мы верим в них с детства чистого,
так синяя речка в лугах течёт,
так солнце звенит лучистое.
Ах, милая девушка, и-зыдь, ты сгинь,
нырни в океаны рыбкою,
прими же небесная её стынь,
с приветной полуулыбкою.
Земное – земле, небеса – к небесам.
Иному душа - противная.
Ах, чудная девушки была коса,
тугая, пшеничная, дивная!
Ах, чудные у девушки стыли глаза,
бездонные, словно озеро,
ах, светлые нынче горят небеса,
чуть алые – подморозило.
23 января 2009 г.
С-Петербург
|
