Уже стемнело, когда я попала наконец на поезд. Народу было много, было. Вагон наш оказался переполненным. Прямо против меня сидела сидела женщина, не очень старая, но с морщинистая и худая, с длинным носом, маленькая, с длинным острым и тоненьким носом, маленькими неопределённого цвета глазами, тонкими лиловыми губами. Жёлтые волосы её были гладко причёсаны и аккуратно повязаны шерстяной косынкой. Ноги обуты в валенки. Весь вид её выражал скорбь и однако же и какую-то удовлетворённость. Рядом с ней сидел мальчик, тихий, белоголовый, лет восьми, с личиком свежим и умным. Женщина время от времени взглядывала на него, вздыхала и спрашивала: «Вовочка, ты сыт, маленький?», или — Вовочка, хочешь булочку? — Нет, крёстная. — А пить, Вовик, не хочешь? — Нет крёстная. Так просидели они довольно долго. Наконец, мальчик по-видимому стал уставать, начал двигаться, пытался что-то увидеть в тёмном окне вагона, достал из кармана какой-то ножичек, повертел его, спрятал потом достал какую-то палочку. Женщина хмурилась. Наконец она не выдержала: — Вова, перестань вертеться! Мальчик застыл. Они снова посидели. Вдруг мальчик произнёс: — А мы в это время уже спать ложились. Молчание. — А завтра у нас труд был бы. Молчание. — А вчера у нас на ужин был пирог с повидлом. Вкусный. Женщина вдруг вздёнулась, покраснела, глаза её забегали, она заговорила: — Дома тебя не кормят! Пирогов не дают! Спать не кладут! Или перина плоха? Небось, как ляжешь, так и не видать! А одеяльце-то всё беленькое, мяконькое, игрушка, да и только! Труд видишь ли у него! Дома ему трудиться не дают! Да трудись, сколько тебе надо! Или работы дома мало? — Да я, мама так! Да ведь я просто говорю, рассказываю! Однако лицо женщины уже стало умильным, добрым, она засуетилась и стала гладить ребёнка по головке. — Да ведь и я так говорю, Вовочка. Ты уже, верно, спать хочешь, да кушать, мой маленький. Во съешь булочку да ложись спать, ложись! Мальчик стал есть булочку, а женщина неожиданно заплакала. Мы сидели и ничего не понимали. Я не выдержала и спросила: — Это Ваш сын? — Да, вроде, сын. — А что он в интернате учится? — Какое там в интернате! До этого неподвижное лицо женщины оживилось. Видно было, что ей и самой не терпится что-то рассказать, но она сначала для важности помолчала, поджав под себя губы, потом приложила к глазам зелёный шёлковый платочек, и заговорила голосом каким-то особенным, жалостливым, скрипучим, бесцветным и скучным. — В детдоме он был, в детдоме целый месяц был. А до этого в детприёмнике, Орешиным назвался, еле нашла. Вячеславом. Вот тебе. Я бы вовек не подмыла бы такое. Ну вот и везу теперь. Домой. Насилу нашла. Сама я ведь бестолковая. Так иной раз сяду, да встать не могу. Ноженьки, рученьки так и отнимутся. А худая стала, Господи. Да, а вот теперь и везу. Домой, значит. — Я ничего не поняла. Домой это куда же? — Как куда, да в Ташкент же! — А как же он в Самарканд у Вас попал? Да ещё в детприёмник. —Я же говорю. Убёг он в Самарканд, убёг. На автобус раненько залез, так под лавкой и ехал. Так что ли, Вовочка? Вовочка бесстрастно кивнул. Женщина погладила его по спине и продолжала: —И ведь ничего ему не сказала, только и пригрозила: «Придёшь домой, разорву!». А он на тебе — убёг! Дело понемногу начало прояснятся. Женщина уже не могла молчать. Она всё говорила и говорила. — Приехал он в Самарканд, да так в детприёмник и угодил, сказал, что мать у него померла, а отца на фронте убили, его в детдом и определили. Тут, по-видимому, какое-то воспоминание её рассердило, она нахмурилась, исподлобья глянула на ребёнка и прошипела: «Пирог с повидлом». Мальчик вздрогнул и весь как-то сжался, но настроение её уже переменилось, она закивала своей жёлтой головой, так, что кончик косынки на её затылке заплясал и запрыгал. — Я тебе, сынок, уже такой пирог испеку, с вареньецем, пушистый, беленький, что твой снежок. Мальчик судорожно вздрогнул. Он не улыбнулся, не выразил никакого одобрения, только стал ещё более неподвижным. Женщина помолчала, сложив руки на животе, потом продолжала всё тем же невыразительным г0151—олосом: —Целый месяц я ничего не знала, уж думала, Богу душу отдал. Приду, бывало, домой, да так и повалюсь на постель. И не причёсываясь вовсе, разве в бане только, не до того было. И где я его только не искала, ирода этакого. Господи, не приведи! А вообще-то он мальчик у меня хороший. Я как уйду, запру его на весь день! А он приберёт всё, полы вымоет, обет сварит, уроки выучит, посуду вымоет, да сидит, рисует себе что-нибудь. Я ведь ему тётей прихожусь. А как мать его померла, так он всё встанет, бывало, и плачет потихоньку, всё плачет. И ведь вот какой иной раз плачет, аж злость меня возьмёт. Я, трах его по спине, а он вздёрнется весь — «Что надо делать крёстная?». Вот он у меня какой! Я не выдержала: — А это за что Вы разорвать его хотели? — Как за что? Пакостник этакий! Всё разбирает! Я уж итак, прежде чем уйду, всё спрячу. Так нет же! Всё равно найдёт что-нибудь, да разберёт, этакий! — Да что, например? — А вот, будильник разобрал, ходики тоже, радио, А тут, на тебе, —часики, вот эти самые! Она показала на своей руке часики «Заря». Ну я и сказала: «Разорву». А он и убёг. — А раньше вы били его? — А то как же не бить? Коли я его бить не буду, то кто же будет? Я никак крёстная его, с 6-и лет он у меня. Как же не бить? Соседи наши по купе начали понемногу прислушиваться, задавать вопросы, и женщина очень охотно стала рассказывать всё сначала. Ночь и покачивание брали своё, глаза слипались, а нос выражал неудержимое желание клюнуть. Наконец, устроившись по удобнее, и положив голову на чей-то узел, я задремала. Сколько я спала, не знаю. Разбудил меня знакомый голос — въедливый, скрипучий, противный, — хотелось спрятаться от этого голоса, но он так и лез в уши, — соседка вновь рассказывала о мальчике: — И ведь только и сказала: «Придёшь, разорву!» Подумаешь, ну и побила бы, что ж из того! Вот у меня мать была, так та действительно строга. Уж так строга, что и сказать нельзя. Вот бывало, порвёшь что, или там, сломаешь, так она что? Розгу возьмёт, да так выпорет, что и не сядешь. И никуда не бегали. А то так ещё бывало. Прядём мы ввечеру с мамашей, у неё нас четыре девоньки да трое парней было. Вот она нас девок и приучала. Ну так вот, иной раз палец поранишь, кровь ручьём, а маменька: — Пряди! У тебя на руке сколько пальцев? — Пять? А один болит. А другие четыре куда дела? Вот и пряди теми-то четырьмя! Вот какая она была. Женщина помолчала, как видно ожидая сочувствия, но никто не ответил, тогда она продолжала: — А то был у нас такой случай. Печка у нас была с полатянами. Вот один братишка — меньшой — туда залез, а другой, что постарше, так тот снизу сидел. Ну баловались они что ли, плевались друг в дружку. А под полатянами прямо, на полу стояла у нас кадка дубовая, железом по краю оббитая. В этой кадке мама капусту на зиму солила. Да-а, вот братишки баловались, да один меньшой, что на полотянах-то был, уж не знаю и как, перегнулся видать больно, да только как свалился оттудаво, так прямо головой в кадку-то и угодил. Череп-то так и хрястнул. Батюшки, крови-то было! А мама-то не к тому, чтоб помочь чем, облегчить меньшому, она старшего за волосы, за волосы по всей избе потащила, да чем попало. Так обоих в больницу отвезли. Вот как было. А чтобы кто убёг. Нет этого не было. А тут ничего и не сказала, только и сказала… Тут весь рассказ про мальчика начался сначала. Примерно через полчаса мы подъехали к Ташкенту. Было семь часов утра. Мальчик уже проснулся и с любопытством смотрел в окно. Мне хотелось поговорить с мальчиком и я спросила: — А где лучше, Вовочка, у тёти или там, в детдоме? — Везде хорошо. И тут же он снова обернулся к окну. У меня было такое чувство, как бывает во сне — тебе необходимо что-то сделать, от этого зависит что-то очень важное, очень нужное, а ты хочешь и не можешь. И плохо и тревожно от этого. Женщина, собирая свою сумку, обратилась к ребёнку: — В школу пойдёшь сегодня же. Директору всё сам расскажешь. Может он тебя не примет ещё назад-то. Мальчик испуганно взглянул на тётку, втянул голову в плечи, но ничего не ответил, только в глазах его вдруг мелькнуло что-то такое упрямое, озорное, даже что-то похожее на снисхождение, что мне вдруг сделалось ясно — ничего не надо делать. Всё хорошо. А Чижик знала, что Миша не только замечательный врач, и не только хороший друг, Чижик знала, что он к тому же замечательно красивый человек.
