"маде ин Тульская обл., недалеко от заброшенной шахты одной из забытых богом станций"
"Эти глазки -
Эти колдовские глазки
Эти сказки -
Эти неземные сказки...
Всё игрушки." (забытая электоратом песня)
1.
Салтыковская Лера, лукавой десницей,
Не смотря на подруг, но по воле своей,
Всё мечтала скорей после школы забыться;
Выйдя за муж за свет благородных кровей.
Стать бомонда всегда щекотала ей мысли,
Чтоб прильнуть к касте высшего света кровей,
Среди вычурной массы похабщины жизни,
Среди провинциальности чопорных дней.
В Тульской области, в городе Новомосковске,
Салтыковская Лера была рождена.
И с рождения, тайно мечтая о лоске,
Всё готовилась стать она чья-то жена.
Местных прихвостней сразу девица отшила,
Выбрав парня Тенгиза, на Ландровере,
Ибо среди братвы, он реальною силой
Отличался и был уважаем вполне.
Её он защищал благородно и чинно,
Всей братве сказав местной, что Лера – его.
Лишь в моменты интима он не был мужчина,
Ибо Фавн его мускул висел, как бельмо.
Ну, а эта красавице – девице, право,
В самом деле, не нужная была стезя.
В Тульской области блядью - плохая быть слава,
А блядиною, Лере - быть вовсе нельзя.
Всё, мечтая о принце столичном и ладном,
В мельхиоровом свете, среди соболей,
Среди бисера платины её помады;
Она бисер метала в гниении дней.
И готовя себя к тем сословиям высшим,
О котором писала газета «Гудок»,
Чей гудок по утрам с проходной еле слышим,
Раздавался тревожно, как третий звонок,
Салтыковская Лера ночами всё шила
Нереальный, среди местных девиц, Хенд-мей.
Стразы, кожа бордо и собачья шиншилла;
Шли под нож её образов, средь фонарей.
Город Новомосковск - Тульской области дышло,
В дымке копоти труб химпромзоны цехов,
Расцветал с появлением Леры так пышно,
Как не всунуть сие в хлипкий кладезь стихов.
И однажды в их скромный простой Дом Культуры,
Из столицы, проездом, с концертом одним,
Для расправы в стране крыльев литературы,
На гастроли приехал Янковский Максим.
Средь поэтов словесности тонкого культа,
Нёс он веру в распущенный лон романтизм,
Доводя поэтесс до разврата инсульта
И неся в массы люда скупой иронизм.
Он в стихах раскрывал своих мыслей погоду,
Поэтической лирикой всех убивал,
Воспевая возлюбленность нимф за свободу,
Страстью Феба взывал он в любовный аврал.
На плакате-афише красиво, но ярко,
Было чиркано просто: «Янковский Максим.
Лев столичного мира блуда и огарка.
Всеми глянцами ваксы гламуром любим.»
И внизу мелким шрифтом коряво, но чётко,
Оглашённой народу ценой на билет,
Приглашенье в Дека; в Дом Культуры «Чечётка»
И пять долларов вход на поэта концерт.
Прочитав на афише сие приглашенье,
С неохотой провинции, Лера, сдалась:
«Хорошо я схожу. Приняла я решенье.
Заодно и пиита наслушаюсь всласть.»
Пусть пять баксов для тихого Тульского града
Были деньги немалые, но город весь,
Собрался у Дека, уподобившись стаду,
Лицезреть салтыковскую Лерину спесь.
Все ведь ведали тайну мечтания, тихо.
Знали все, что столичный поэт – редкий гость,
Салтыковская Лерка сработает лихо
И весь город восторженно гаркнет: «Сбылось!»
2.
Этот день у Максима Янковского, право,
Был похмельный, среди разгулявшихся дум.
Те, которые муторно в нём и лукаво,
Бились волнами рифмы в порт Капернаум.
И директор концертного клуба «Аврора»,
Бывший лоцман морского бричка «Сухогрод»,
Ныне Макса Янковского лейбла контора;
Его друг и продюсер Стапштельман Федот,
Подливая пииту хмельного рассола,
Что купил он на местном базаре у баб,
Прикусив за язык два тобла валидола,
Тихо и осторожно, он, выдал, сатрап:
- Ты Максим, хоть поэт и лиричный, но полноть,
Тут; в натуре, такой беспредел и разгул:
Тут мне бабы, на рынке, сказали, мол, в полночь
Все хотят, чтоб ты тут одной девице вдул.
Сразу я тебе, Макс, заявляю конкретно;
Это рейтинги наши поднимет в стране.
Как продюсер, твой друг как, я, авторитетно,
Говорю, что пиар мы получим вдвойне.
Ты, представь, мля, поэт; нам скандал с тобой нужен.
Я подумывал часто над сим реноме.
Я прям, вижу, как шоу-бизнес будет контужен...
Мы обгоним скандал с Хулио Энрике…
Что, мол, вдул ты простой, мля, российской девице
И тем самым отверг, мля, гламурных дев, на…
Представляю я «Форбсы» и «Нью Пост-страницы»
Мы с тобой сможем всех их послать скоро на.
Будем мы диктовать им своё положенье…»
Зазвонил телефон: - «Да, Стапштельман Федот.
Хай, Отар, у меня тут к тебе предложенье.
Есть работа, в натуре. Сечешь идиот?»
3.
День был солнечен, зябок, уже вечерело,
Листопадная осень спешила в Москву.
По дороге, по МКАДной машина летела,
К фотографии глянца готовя страну.
Шоу проректор, Иван, был хоть Кацман, но всё же,
В мире глянцевых сисек и прочих гетер,
Был достоин быть богом, а богу негоже
Раздавать всем и вся свой мобильный фонер.
- Да, а-ле! Хай, Отар, зохен вей! Гамарджоба!
Что опять есть какой-то лохматый проект?
Над последним итак вся смеётся Европа;
Евровидение это не наш контингент.
Я отрёкся навек от Билана и Яны;
Что как будто ещё нет у нас петушья?
Я кручу тут проектик о Красной поляне;
»Сочи, типа, форева. Володя и я!»
На другом конце трубки сети контрразведки,
Слушал их разговор тот отдел ФСБ,
Что, в года перестройке, средь русской рулетки,
Без зарплаты в кармане, с любовью к стране,
Вели записи тайные, делая метки,
Постоянно блюдя за процессом внутри;
То за Ельцина теннисом возле ракетки,
То за шумом прибоя в мобильной сети.
- Да, конечно, - Иван Кацман не унимался, -
Всё придумаем быстренько, за полчаса.
И на что мне писатель Янковский ваш сдался?
Нет других, что ль, скандалов запудрить глаза?
Мой процент, ты, Отар знаешь не понаслышке.
Если дело уж стряпает, лично, Кацман;
Будь, уверен Отар, что мои, мля, мыслишки
Увеличат в объёме любой, мля, карман.
4.
Собрался город весь на концерте поэта.
И Янковский Максим, чуть робея сперва,
Выпив залпом столичную водку, фальцетом,
Как Брокгауз и Эфрон, собрал волю в слова:
- Как дела там? – спросил Максим Кацмана Ваню,-
Что там, места хватило всем? Как интерсвет?
- Да не ссы, поэт, я же тебя понимаю;
Места нет там свободного, мля, местов нет.
Кацман Ваня когда, мля, бирётся за дело», -
Подмигнув он Стапштельману пьяному уж, -
«То всегда получается чинно, умело…
В скором времени все вы получите куш.»
Поднялся и слегка несуразный Стапшельман,
Оглядев Ваню Кацмана, Макса, себя:
- Тост! За Франца Иосифа, падла, Вильгельма!
За Россию! За родину и за тебя!
Поравнявшись глазами с поэтом Янковским,
Изменившись в лице протрезвевших очей,
Проронивши скупые продюсера слёзки,
Он Янковскому Максу сказал: - «Веселей!
Мы билетов с тобой столько не продавали,
Сколь купила тут публика местная вся.
Мы фольклора такова с тобою едва ли
Где увидим ещё месть,» – сказал он шутя.
Салтыковская Лера в вечернем наряде,
Тем, что сшила на пасху в мечтах забытьи,
В красных туфлях и алого цвета помаде;
Восседала средь первых рядов, посреди.
На неё все таращились местные бляди,
Поправляя распутного вида чулки
И одевшись поэзии, лирики ради,
Заточив для поэта свои ноготки,
И оценивая своё женское тело,
Тонко чувствуя импульсы сладости муз;
Для Янковского Макса, себя неумело,
Подавали на блюдечке с ирисом чувств.
Хоть столичный, но всё-таки, он - литератор.
Знает он то, что нашим браткам не дано,
Ощущая сверхтонкое чувство, как автор,
Он творит, как художник, своё полотно.
Он ваяет любовь, нам, десницею неги,
Раскрывая всё то, что так грезилось нам.
Как простой мальчуган; как Евгенией Онегин,
Воспевает он то, что Татьяне воздал.
И для этого страстного чудо пиита,
Нужно всем нам себя привести в стройный вид.
Ведь гармония слова, гармоника вида,
Она чувственность автора стойко блюдит.
Она, падла, в натуре, диктует той Музой,
О которой мы все, мля, читали всегда.
Он малыш, он подобен любви карапузу,
Он Янковский Максим, он шоу-биза звезда!
5.
Вдруг погас в зале свет медленно и обрюзгло,
Тонким слоем луча вдруг возник чей-то стан:
- «Зохен вей,! Типа, здрасте. Мля, как многолюдно.
Я привёз вам поэта. Я Кацман Иван.
Что ж, попросим его мы подняться на сцену.
Где ладошки? Не слышу. Похлопайте нам.»
И Янковский Максим, подсадив на измену
Весь Дека, Дом Культуры в поэзию храм,
Не спеша и размеренно, меряя шаг свой,
Подошёл к микрофону во свете огней,
Стробоскопы, и гул акустически чахлый,
Перекрыт был поэтикой сумрачных дней:
- «…Среди веры в распутные чудные дивы,
Я стяжаюсь крамольной своей визави.
И в растление храма любви объективы,
Признаюсь вам в своей несуразной любви…»
Все внимали Янковского, словно шальные
И стояла тревожная тишь сладких дум,
Даже бляди от музыки слога хмельные,
В голове своей блядской терзали злой ум.
Слезы Лерины лились на шаль цвета виски
И не веря в архилины истинных слов,
Она тайно желала его, по-английски;
Как в романах Гюго, иль Бульвера томов.
«…Так взойди же на трон моих светлых терзаний
И излей мне все горести тайны и мзды,
Что струятся из глаз твоих мне во страданье,
А иначе, блядина, получишь пизды!
Будет драть тебя, где-то, обшарпанный хачик,
Иль шахтёрище грубой матыгой своей.
Тронь его же, скорей, хоть он маленький мальчик,
Но в глазах твоих он будет больше. Смелей!»
Все девицы потели от жажды к пииту,
Ибо нёс он святое в их влажный очаг.
Ах, как девица Лера была им убита,
Дожидаясь блуда с ним в подтульских свечах.
6.
Ночь сковала туман средь аллей тихих улиц.
Был красив и прекрасен таинственный град,
Где среди пролетарских скамеечек-блюдец,
У Максима и Леры был секс без преград.
Озарял путь Ильич им своею рукою,
Листья падали криво на скверик аллей
И скупая луна им, своею рекою,
Освещала листву тополей, фонарей…
Средь поэтов не каждый способен влюбиться,
Ибо страсть о былом заполняет вино;
Нужно, может быть, каждому в жизни забыться,
Чтоб загладить вину свою и заодно
Испытать с новой силою это безумье,
То, которое Максом забыто давно,
Поглотившись в развратицу, средь полнолунья
С Салтыковской пусть Лерой; не всё ли равно...
Вновь познать сие прелести ласок и стонов,
Ощущать всеми фибрами колкости рифм,
И в траве, среди русского дна лексикона,
Опьянённую Леру силком пригубив;
Разорвав ей чулки неумело, но страстно,
Затащив тело девичье прямо в кусты...
С Салтыковскою Лерой, поэт, безобразно
Половой совершил акт среди темноты.
7.
Хрустнул куст вдалеке, где ракитник цветущий,
Чьи-то тени мелькнули в распутном саду,
У багульника тихо стоял вездесущий;
Кацман Ваня, любуясь на нашу звезду.
И командою: «Фас!», что во благо Максима,
Фотовспышек туман осветил дивный сад.
Звонко Ваня кричал: - «Чтоб всё было красиво!
И отдельно снимите мне девичий зад.
Вас, я, очень прошу, - обратился он к Лере, -
Обнимите поэта, чтоб страстно. Вот так.
А теперь, дорогие мои, в интерьере;
Вот у дуба того и со страстью в глазах!»
Средь кустов тульской местности провинциальной,
Где когда-то бродили графья да князья,
Средь ночной суеты папарацций, буквально,
Обнажилась Янковского с Лерой стезя.
Осветилась история жизни поэта,
Та, которая раньше сокрыта была
И своей наготой обнажая всё это,
Хитрожопому Ване себя отдала.
Шоу-проректор Иван, хоть и Кацман, но всё же,
Свою прибыль творил в рамках евро купюр.
Вечно брит, отутюжен, довольная рожа;
Словом высший свет общества, шермон кутюр.
За рубли за российские, он, не работал.
Отвергал так же йены, юани, тенге...
Брал процент он шальной от пиар оборота;
В общем, весь шоу – бизнес держал в кулаке.
От слащавой Алсу и до самых окраин,
Он творил своё тёмное дело греха.
Он стратегией мысли, скандалами таин,
Продюссировал звёзд жёлтой прессой штриха.
И разглаживая порновидеосъёмкой,
Для российских скандалов распутных красот,
Сам, он, был очень добрый, ранимый и тонкий,
Но любил больно шелест он евро-банкнот.
Он со многих имел свой процент несусветный.
Ване Кацману многие были должны.
И фигурой столичною был он заметной,
И имел он певцов, и певиц пол страны.
Будь ты лохом простым с голосиною зверя
Из таёжной провинции диких глубин,
Словно хитрый волшебник-колдун Церетели;
Распиарит тебя – и ты будешь, любим.
8.
В кабинете, прокуренном дымом сигары,
Среди Феликса рожи и членов Чека,
Средь российского герба, под звуки фанфары,
Раздались телефонные трели звонка:
- Иванов у трубы. Чем могу быть полезен?
Мы, товарищ премьер, уже в курсе всего.
Нам писатель Янковский весьма интересен.
Занимаемся им мы. И очень давно.
Приведёт он нас к Кацману, он же Плюгавый,
Он же Нестор Кандыба по кличке Алтын.
Три судимости, беглый, опасен, лукавый,
Примадонна сама не довольная им.»
Как порою запутанны необъяснимо
Паутины разведки и глянцевых лон.
Вроде, Кацман Иван – бизнесмен и мужчина;
Но для некоторых - аферист и гандон.
Прикрываясь бомонда людьми мельхиора,
Спрятав рыло своё за шоу-бизнеса суть;
Отмывает он в день по четыре лимона,
Принимая Мартель каждодневно на грудь.
И не думая мозгом своим о России,
О которой разведка печётся весьма;
Он с концертами в зале колонном Россия,
Лезет в наши карманы; в страны закрома…
Нарушая собой и своим положеньем,
То, что строилось партией семьдесят лет,
Он с улыбкой на роже и доблестным рвеньем,
Поднимает лица своего паритет.
С детства Кацман Иван понимал; мол, не гоже
Проходить мимо денег, что в руки суют.
И поэтому, Ваня, всё реже и реже
Забывать стал, что значит физический труд.
На заводе ль, иль в шахте - деньгою не пахнет.
И лопатой баблосы ты не загребёшь.
Ну, а коли тебе, уж полтинник бабахнет,
Смысл Кацмана Вани ты сразу поймёшь.
Аферистами славилась родина наша,
От товарища Бендера, до МММ,
От Газпромовских акций и до Ростсельмаша,
От шахидских ебланов, до наших чечен.
9.
Утро светло и ясно ворвалась в столицу.
И пока в своих дачках шоу-бизнес бухал,
Кацман Ваня пиарил простую девицу
И Янковского, что эту деву марал.
Кто бы мог бы подумать, что вот она – слава.
Вот её долгожданный зачуханный свет.
Её трепетный ор, фотовспышек отрава,
Деньги в баксах и в золоте ватерклозет.
Ну, подумаешь, ссучилась с блядским поэтом.
Ну, дала ему пару раз мясо куски,
Опозорилась как бы, но при всём при этом,
Поднялась нереально среди мелюзги.
Кацман Ваня создав прецедент для навара,
Стал невольно продюсером Лериных грёз.
Ну а Лерачка, душка, подтульская лярва,
Встала в строй оскорблённых пиитами звёзд.
10.
Осень тихо роняет умершие листья
И в гниении смрада есть чудная страсть.
Мысли в клочья уныло с дождём жаждут слиться
И на скверик московский угрюмо упасть.
Как прекрасно бродить среди жмыха отцветий
И стишками себя до зари умилять,
Вспоминая гастроли скупых долголетий,
Тульской области Леру – гламурную блядь.
И года пролетят бесконечной чредою,
Осушив все смака и берёзовый сок,
И Янковский Максим под зарёй пеленою,
Побредёт старым парком седин, одинок.
И дорогою мимо него по проспекту,
В тонированном джипе с охраной крутой,
Всем известная дива, увидев поэта
Вдруг подумает, что буд-то парень - бухой.
Дождь окутает парк престарелого рая.
Дворник в грязной парче с папиросой в зубах,
С полупьяною удалью жмых собирая,
Вдруг зальётся стихами о белых снегах.
|
