Пришла мне блажь, она меня толкает
пуститься в путь в свистящих поездах,
в купе, где тускло лампочки мигают
и угольком вечерний чай пропах.
Бегут в пути холмистом или плоском
плацкартные вагоны дребезжа,
по бесконечным двум стальным полоскам,
блестящим, будто лезвие ножа.
За окнами плывет поток пейзажей –
похожих друг на друга, двойников
и у меня двойной запас поклажи
из двух разноразмерных рюкзаков.
Под стук колес приснятся волчьи взгляды
из снов чужих над снежной белизной,
во сне до Воркуты из Ленинграда
чужой тоскливый путь был, как родной.
И кажется, что я чужими снами
не сплю, а проживаю наяву
и именно меня ждет под парами
курьерский поезд с Пензы на Москву,
и бьется в память непережитого
тот скрип колес ночного воронка
и маленькая жизнь того другого,
не схожего со мною двойника.
Чужие сны сплетаются с моими,
все правда в них и я ее храню,
а песенками старыми блатными
в купе мы разбавляем болтовню.
Бренчание расстроенной гитары
звучит под ритм вертящихся колес,
с попутчиком случайным тары-бары,
открывшим щедро пачку папирос.
Джигит на фоне белых гор Кавказа
попутчику поможет в похвальбе,
что он, ей-богу, не жалел ни разу,
сменив кримплен однажды на хэбэ.
В дымке и шуме жесткого плацкарта
и будучи – а как же – под хмельком,
под действием картежного азарта
то я, то он считался дураком.
Вот я дурак и я зачем-то еду
по этой тундре в город Воркуту,
но я же знаю: не осталось следа,
все скрылось в вековую мерзлоту.
Но что-то жжет, зачем-то стало надо
увидеть то, что в снах чужих горит,
под звонкий хор студенческой бригады,
в дымке, который дарит нам джигит.
Мне блажь моя не слишком-то понятна,
зачем тащусь я с грузом багажа,
а жизнь, она бывает беспощадна,
похожая на лезвие ножа.
|
