Ночь становится у́же - ершом, камышом,
уплывает, колышется, ёжится — зябко (спала голышом),
оголтелой от пьянки вороной в проём —
между ковшиком в небе и справа бетонным углом.
Белый кролик люцерну растит на полях,
надевает перчатки, идёт напролом.
Вот зачем? Вечно путаюсь в этих ролях,
ведь не я выбираю заглавную роль.
Да куда мне спешить —
до рассвета пятнадцать минут,
и открытая даль глянцевеет — умаслена ши.
Выйдет день и замрёт в арабеске пенше,
и миндаль мимо шапки просыплет, и манну, увы.
День сухими губами приникнет к трубе,
к пионерскому горну, точнее, забацает хит,
и пойдёт нарратив, и пойдёт запах спелых шаверм,
кошка выйдет из сердца, и кролика сможешь впустить,
разноцветных мышей монпансье залюбить до потерь,
спрессовав их останки в горсти в леденцовый поп-ит.
Ты так смотришь, как будто не веришь,
ну ладно, не верь!
Я не всякий, хоть серый, но точно не загнанный зверь.
Ангел выгладит бледные крылья, отключит утюг,
и приклеит, слегка обожжённые, прямо на плащ,
у него в коридоре рука невзначай задрожит,
и не сможет попасть в широту рукава а ля паж.
Ангел, суетна жизнь, все ожоги такая тщета —
вспомни Бруно Джордано, винишка налей,
я тебя подменю, всё равно мне, как есть, на века,
суждено успокаивать волны, что малых детей,
и мечтать о вкраплениях в тусклое мясо, в бока
изумрудов, рубинов, медовых драже янтаря.
Чтобы бога сразить лакированной кожей олив,
я лежу голой галькой и хитро предвижу прилив.
|
