Может тебе стоит написать стихотворение о благодати.
Когда разбито все разбитое, когда все мертвое мертво, и герой с полным презрением глянул в зеркало, а героиня безжалостно изучала свое лицо и его недостатки, и боль, как они думали, сможет освободить их от самих себя, потеряла свою новизну и не отпустила их, и они стали думать, доброжелательно и на расстоянии, о других людях и об их жизнях, с их симпатиями и антипатиями, причинами, привычками и страхами, что самолюбие - единственный слабый стебель каждого цветущего человека и наконец поняли, почему они всю жизнь так яростно его защищали. И что никто, кроме какого - нибудь непостижимого святого в его омуте нищеты и безмолвия, может когда-либо избежать этого жестокого автоматического спутника жизни, и может быть тогда появляется обычный свет, слабая музыка на фоне событий и парящая грация.
Как в истории, которую рассказал, однажды, друг о том, как он пытался покончить с собой. Его девушка оставила его. В сердце появились пчелы, потом скорпионы, потом личинки, и наконец пепел. Одним ясным, летним днем он взобрался на балку моста, со стороны залива, и дыша соленым воздухом, подумал о слове: "морепродукты". Было что-то слегка смешное в этом слове. Ведь никто не говорил: "земнопродукты". Он подумал, что это унизительно для сверкающего окуня, которого он поймал спиннингом со скалы. черного окуня с чешуей, похожей на полированный уголь, плавающего в зарослях водорослей вдоль побережья. И он понял, что этим словом назвали крабов, мидий, и моллюсков. Иначе рестораны могли бы написать на своих вывесках просто "Рыба". И когда он проснулся, а он спал много часов, свернувшись калачиком, как дитя, солнце уже садилось и ему стало немного лучше, хоть и страшновато. Он надел свитер, который служил ему подушкой, осторожно перелез через перила и отправился к своему пустому дому.
На дверной ручке висела пара ее лимонно-желтых трусиков. Он изучал их. Тщательно выстиранные. Слабый рыжий оттенок в промежности от которого его стошнило с яростью и горем. Он более или менее знал, где она проживала. Квартира где-то на Русской Горке. Они только что закончили заниматься любовью. У нее были в глазах слезы и она с благодарностью коснулась его подбородка. "Боже", сказала она, "ты слишком хорош для меня!" Мигающие огни, туман плывёт вниз по склону холма к гавани и заливу. "Ты печальна", сказал я, "думаешь о Нике?" "Да", сказала она и заплакала. "Я очень старалась ", рыдая "Я и вправду очень старалась!" А потом он держал её некоторое время в объятьях. На стене висели гватемальские плетения, результат его полевых работ. А потом они снова трахались, она ещё немного поплакала и отправилась спать. А он, он сыграет эту сцену ещё один разик, полтора, и убедит себя в том, что он будет нести эту ношу ещё очень долгое время, и что он ничего не может поделать, кроме как нести её. Он вышел на крыльцо и вслушивался в лес, в летней тьме, треск и скручивание коры земляничного дерева до наступления холодов.
Хотя это не история, и не друг, склонившийся к тебе, говоря: "а потом я понял...", что является частью историй, в которые никогда не веришь, у меня возникла идея, что мир, так наполненный болью, должен иногда превращаться в нечто, вроде пения. И что последовательность помогает так же, как помогает порядок.
Вначале эго, потом боль, и уже потом пение.
|