Вот наш имярек. Он рассеян и молод.
Его окружают: рутина и холод,
толпа, а иначе — инертная масса,
аптека, фонарь, депрессуха, сберкасса...
В его стихотворных, отдельных набросках
читателю часто мерещится Бродский.
Усталой толпой как бы взятый в кавычки,
рифмуя "зима" и "с ума" по привычке,
решает войти в проходящий автобус
в той точке, где ночь наползает на глобус.
И пальцем стекольный царапает иней,
не помня совсем по какой же причине.
Он смотрит сквозь время и видит снаружи
не пьющие небо свинцовые лужи,
а тихий посёлок на юге, где море
шумит и волнуется, с берегом споря;
и пляж, распустивший песчаные косы,
и горы, и месяц - смешной и раскосый.
Так в шляпе фантазии, из ниоткуда,
рождается кролик обычного чуда
в пределах длины восхищённого взгляда
под шелест, и шорох, и вздох снегопада.
И дело тут вовсе не в стихотворенье.
Весь фокус лишь в фокусе. Вашего зренья.
2019
Иван Зеленцов
Родился и живёт в Москве. В 2003 году закончил юридический факультет Российского университета дружбы народов. До 2006 года работал юристом, после — корреспондентом и редактором в ряде московских изданий. В настоящее время занимается частным предпринимательством. Стихи публиковались в газетах «Новое русское слово» (Нью-Йорк), «День литературы» (Москва), журнале «Окна» (Ганновер), сетевых альманахах «Зарубежные задворки» и «45-я параллель». Член Союза писателей России. В 2013 году — лауреат национальной литературной премии «Поэт года» (специальная премия издательства «Авторская книга»). Участник двух соавторских поэтических сборников: «Выход в город» (Москва, 2005) и «Письмо на салфетке» (Москва, 2006).
Моё яркое и бредовое видение об Иване Зеленцове.
Всю свою несознательную жизнь я поражался в правах и в осознании того, как это , когда поэт ухитряется втиснуть в традиционную систему стихосложения наисовременнейшее содержание. Итак, перед Вами, мой читатель, поэт Иван Зеленцов. Давайте знакомиться.
«В этой предновогодней стране
сотни лет - мандариновый месяц.
Душу, слякоть дорожную, мне
дни прохожие медленно месят».
«А из пасти голодной свисает
окровавленный русский язык».
«Утром хмурый дворник
сгребает сны шуршанием метлы».
«Сыр луны на треть
погрызли мыши, или, может, звёзды».
«Мы замёрзнем в аду, потому что при жизни горим
на большой сковородке, покрытой дорожным тефлоном».
«Лишь юный Бродский, словно вечный boy,
смеётся с выцветающей обложки.
О чём писать? О Боге? Бог с тобой,
ведь он живёт в сирене неотложки;
в забытом сне; в царапающем тьму
отсвете фар на потолке; в вигваме
шамана; между строк - и потому,
как бабочка, не ловится словами».
«И пешеходы обходят лужи, чтоб в небо синее не упасть».
«Выдыхаешь "до встречи" и снова
залезаешь в плацкартный Аид...
...И ожившее беглое слово
перепиленной цепью звенит
в онемевшей гортани. А кроме
тех цепей - что осталось терять?
Так роняй, словно капельки крови,
торопливые буквы в тетрадь,
продолжая бессмертную повесть,
повесть, автор которой сказал,
умирая, что жизнь - это поезд
в никуда, а рожденье – вокзал».
И вот ведь какая штука. Я уже сорок лет пишу свои фантасмагории, принимая их за яркие бредовые видения, а Иван, как когда-то Твардовский закрыл тему любви в поэзии, решил закрыть то, над чем я бился, как голуб шизокрылый всю жисть, одним единственным стихотворением под одноимённым названием.
В этой его, единственной и неповторимой ФАНТАСМАГОРИИ - много всего поместилось – «и прочие, ставшие жабами принцессы», и –«краткость, совершившая инцест со своей собственной сестрой», и – «сотни комнат – в каждой человечек полночничал, похожий на» - автора. И вполне хулиганская концовка –«и можно зажигалкой ласкать горячий тополиный снег».
И как будто всё у него происходит легко и непринуждённо, но не стоит обманываться. Такое просто так не даётся никому и никогда.
«Только вспомню сам
отца и маму; бабочку на шторе;
ночной костёр; по разным полюсам
разбросанных друзей; закат на море;
глоток вина; как мучил, краснощёк,
бумажный лист, таинственный и жуткий;
твои глаза, походку и ещё
как в детстве рвал на поле незабудки».
«Размазаны в синем от слёз облака,
и, значит, все буквы сотрутся...
...И волосы женская гладит рука
и страшно
ещё раз проснуться».
«О чём писать? Хотя бы о звезде,
чей тусклый свет из городского смога
хоть иногда, но виден, и везде
тебя хранил до времени - от Бога,
от смерти, от любви и от судьбы...
...И белый лист - кромешная дорога -
тебя уже ведёт. Считай столбы -
есть время. До судьбы, любви и Бога».
«Так и бродишь по свету, используя мозг, как фонарь,
источающий тьму, и глядишь в эту тьму, где всем миром решили
принимать чёрный круг за единственный свет,
забывая, что свет много больше, прекрасней и шире
забывая о лете, когда бесконечный январь,
забывая, что дверь, на которой написано "выхода нет"
никогда не закрыта,
не помня, что выход
есть пока остаётся хоть маленький вдох».
«Раздёрнешь шторы - рама словно рана,
а в ней зияет рваное нутро:
безумие безбашенного крана,
машинный рёв, подземный гул метро!
Внизу - Москва. О важном, но забытом
в проулке громко квакает клаксон.
Дрожит тяжёлый воздух (видно, с Виттом
святым сошёлся в пляске Паркинсон)».
И всё же, я не написал бы эти заметки с поэтических полей ноосферы, если бы не последнее впечатанное Иваном стихотворение - Сомнение. Вот оно даёт автору надежду на то, что когда-нибудь потомки не будут называть его засаленным шнурком, а увидят в нём продолжателя славного нашего – Фёдора Сологуба.
«Моя любовь... Пусть тьма меня проглотит.
Я отряхнусь, я встану и пойду,
чтобы не видеть, как она колотит
своим хвостом раздвоенным по льду.
И снова ночь морозная со скрипом
меня везёт. На козлах блеет бес,
и ангелы, больные птичьим гриппом,
пикируют с простреленных небес».
И последнее. Может быть, это моя очередная фантазия, но я шепчу, не знаю уж кому, сейчас о том, чтоб он удержался на этой высоте, по себе знаю, как трудно падать.
Ицхак Скородинский:
|
