Так робко задержалась на пороге, затем, поправив на плече бретель, уселась в сумрак бархатного зала на стул и, широко раздвинув ноги, привычно обняла виолончель.
Касалась так умело, пробуждая себя и струны, каждый новый пасс к чему-то большему готовил тело и инструмент, на пальцах разжигая стрекозий зуд. Так судорожно гас
светильник, на мгновенья обнажая её, другую, с выгнутой спиной… поправилась, но бёдер сокращенья сдержать не в силах, ламия нагая глядит оцепенело пред собой
и чёрным когтем водит по решётке, ласкает воспалённым языком истёртый клык, мечтая о свободе, но жажда всё сильнее, сохнет глотка, и глаз блестит расширенным зрачком –
такой бывает часто у влюблённых в момент сближений – древний механизм, у страждущих, зависимых, опасных и одержимых, страстью ослеплённых. Последний штрих – голодный острый визг
до хриплой ноты ржавой на прощанье – смычком по горлу. Слизывая с губ багровый жар, толпа кричала "Браво!" А я сидел, всей кожей ощущая, как дышит, в клетку загнанный, суккуб.
|