Я не умела жить словами,
у лебедя их просто нет,
оставил многое на память
и отнял многое балет.
В нём так хрупка Тао Хуа,
но это танец, просто танец,
а после – душная Москва,
и я в ней вечный иностранец.
С тоской в глазах по Мариинке,
по свежим питерским ветрам…
я не столицам жизнь отдам,
Большому, ставшему Великим.
Но крепостная и служу,
не партиям! – а Терпсихоре,
пыль протираю на фарфоре,
вот – две пастушки, птицы, шут…
У зеркала сгоняю вес,
оно меня полжизни знает,
двойник мне тонко намекает,
что кто-то очень много ест.
Балетным это не с руки,
не надорвать бы мне Ромео,
я так к нему вчера летела,
что бег полётом нарекли
Стремительным и обречённым,
так исполняют лишь любовь,
что за мелодия, Прокофьев? –
то холодно, то горячо…
А дома комнаты пусты,
лишь одиночество на ужин,
очередной роман остыл
в шкатулке пригоршней жемчужин.
Я танцевала в сорок шесть
и был порыв проговориться,
но слово лебедя – не жест,
зал освистал, устав молиться.
Осталось воду снять с крыла,
Сен-Санс, и можно всё с начала…
такая музыка была,
такая музыка звучала!*