Попытка психоделической поэмы
В липком жарком сне, несмотря на осень, я попался в лапы сосен. Чаще так бывало по весне...
Неужели повезло? Ведь они не злые ели, вид которых мне несносен, выношу их еле-еле.
А в бору у сосен и иголки подлиннее - и похожи на ресницы у красавиц записных, их земных ровесниц, скромниц-недотрог вдоль просёлочных дорог.
Но поди попробуй их стволы полапай... Будь ты буйвол иль бугай. Хоть медведь попробуй лапой. С этим строго - не чапай!.. Нет, они не эти, а тем более не те... и навешают чертей. Хочешь, сука, суком по рогам и без затей? Без лаптей откинешь лапти.
Будете смеяться - мне ресницы елей, острые как спицы, липкими кошмарами часто снятся лунными ночами и глядят в лицо - аж уже приелись.
Помню в детстве каждый Новый Год мы водили хороводы. Если встать и замереть - хороводы водят ели. Никуда от них не деться. Надоели мне изрядно. Ну, да ладно! Смех. Щекочат колко лапой до икоты. Говорят: - Попался! Что ты с нами всё на 'вы'? Ты попробуй поиграй на опушке леса под вороний гай - вон, - вот с той берёзкой молодой и дерзкой. Хочешь будешь папой, хочешь - мамой?
Я, мальчишка тихий, избегаю их. Что они ведут себя со мной как с тряпичной куклой?
Иногда хитруньи-ёлки спрячут все иголки с писком, по-немецки, - мы не ёлки - 'их ферштейн нихт' пихты... Может быть, я - псих? Даже и не знаю... как свести концы с концами. От бессонницы веки красные набрякли. Мох трепещет паклей, слёзы утром тают, ночью - замерзают. Разве можно не заплакать? Тридцать градусов мороза - разве это не серьёзно? Лучше под берёзою в сугробе переспать курьёзно, чем всю жизнь в гробу из ели. Если повезёт, то и с медведем. С ним уж точно - не обляденеем...
То ли дело, - сосны. Хоть бывает, глядь, и они несносно лезут в мои сны - непременно в пунктах: ах!.. влюбился в пух и прах, поцелуи в ротик, снять портки, залезть на блять...
На ветру скрипят с головы до пят и почти не спят-.. говорят, бормочут мне, чуть-чуть не плача: - Вот опять. Так не долго спятить. Даже нам уж невтерпёж и почти несносен дятла утренний долбёж. Посмотри на дупла сосен. Задолбал нас всех уже санитар лесов. С каждым днём нам хуже. Только клюв - вот и вся у дятла рожа... Знай, - долбить и не тужить. Кто б его повесил?
Сколько ж можно, если даже осторожно, ствол долбить дебилу клювом-долотом всей дебильей силой? А устанет, то потом сука... ветки тоже долбит на суки. Говорит, мол, - это я от скуки.
Нам без веток как прикажешь жить потом? Так отож...
Груды снега, как котят, может медвежат, мамы лижут как хотят. Лапы сосен прижимают, нежат на своих грудях, ясен пень, с негою натужной ночь и день непогодой вьюжной на морозе в самой разной позе.
Если комья снега вдруг, - как выпасть из гнезда птенцу, вот напасть!.. с неба рухнут наконец, ведь тогда конец грянет другу, зайцу, что проветрить шубку выскочил на солнце.
Горько смерть принять, сидя на пригорке и всего на пядь от уютной норки.
Если я успею - заору, чтоб зверёк успел дать дёру. Хоть и плачь и трусь, но за жизнь его я ручаться не берусь. Зайца Эго обратится в шкурку на снегу. Может, взять её на шапку?
Сока ток в деревьях кровью мне в виски бьёт кувалдой. Хорошо весна уж близко - слёзы сосен смоют воды. Зашумят берёзки. А пока они от дятлов кое-как спастись хотят, истово крестясь дондеже...
Кто-то скажет: - ПРАВДА где же? Или кончилась уже? Я отвечу: - Лажа. Всё похоже - проще. Жажда жизни до последней жилки в теле у тебя трепещет, если любишь с чувством вещим. Для тебя не важны деньги, вещи. И любые дятлы - даже голубые с красным хохолком, могут стать любимы. Только крепче обними их дружески за плечи, а потом пересиль себя, - если сможешь зацелуй любя.
Дятел так упорно долго долбит древо. Клюв, как шило в чрево, входит под кору за жучком мороженным, что уже похоже это всё на порно... Ствол сосны трясёт тревожно с головы до пят. Я под ней потом нашел штучек пять никудышных выкидышей опят на пеньке в кровавой пене.
Старый дятел очень въедлив и дотошен. И давно уже похоже от башкою долбежа потихоньку спятил. Он за жизнь свою повалил немало сосен.
Хохолок у дятла всем мирянам на Земле виден издали везде на небесном небосводе хоть и с трещинной, и почти раздолбанной звездой и немного сплющенной, и почти, как в зеркалах, в чёртовых оскалах ведьм, судьбой тебе назначенных.
Хохолок на голове, хоть немного всклоченный. Был, ловлю тебя на слове, тем оружием отточенным.
Всех смертей сильней, хоть немного скособочился после встречь с тобою, с ней. Я однажды еле выжил в битве с дятлом за дупло. Помнишь, было там неплохо, - даже очень хорошо?
Дальше мне приснилась прежняя любовь. Со щеки скатилась капелькою крови по щеке русалки. А еще недавно бегала она в белой рубашонке белобрысою вестсалкой и с тобой играла в салки и была всегда в поле, сеновале, как наложница в серале, невозможно сладкой.
Глубже, глубже, как в бульон, погружаюсь в сон...
Из Москвы в столицу еду я в кибитке на стальных рессорах, войлоком обшитой. Тройка лошадей. Коренник - дончак.
Рядом путник смуглолицый, кучерявый и небритый. Поначалу он молчал. Сразу я подумал - точно, это - Пушкин. На мои пустые речи он с угрюмостью сказал - увы, все они коровы без рогов и не стоят даже пары слов. Да, согласен - не бодливые, но зато блудливые поголовно все. Думают - хитрее всех. Выйду замуж, а потом я помыкать буду мужем - им не привыкать.
Почитайте их стихи. Станешь тихим психом от любой Психеи и от тех соплей, что эти Терпсихоры пишут. Лучше бы плясали или же точили лясы, да и шут то с ними. Их ругать - не комильфо. Иногда в постели с нимфой очень даже мило.
Разве только Гончарова - самая красивая... Я навеки ею очарован. У неё такие плечи, грудь высокая. У неё такие очи волоокие, - взглядом может покалечить. У Наталии талия осиная. И, наверное, (я хочу проверить) ножки стройные, гладкие, точённые. Как увижу на балу, так в висках стучит - хочу, хочу, хочу... дунуть и задуть все свечи, погрузиться с ней во тьму, неподвластную уму светским кумушкам с языком, как помело. Анна Керн с замашками записной салонной львицы рядом с Натали, вовсе не красавица - просто мхом поросший пень с женскими мозгами набекрень... Даже лёжа в пеньюаре на диване в будуаре.
С самого начала несколько угрюмый - набалдашник трости пальцы рук паучьи тискали, сжимали нервно и упрямо. Сразу я подумал - руку, верно, для дуэли тренирует парень. Лишь потом я понял - зрил тогда я в корень...
Помню посвист ямщика, мужика тверского под Торжком. Стопки для настойки запотевшего графина...
Пушкин... Очень рад, - Степанов.
Порция котлет Пожарских. Бланманже, лафит - красное бордосское вино и по паре марципанов. После ягодного мусса почитали вслух Мюссе, Беранже поэмы. Стало ясно - мы поэты.
Бросили монету - мне или ему очередь читать своё. По монеты лету понял я - первым мне.
Очень грациозно. Я развесив фалды сюртука, пейсов прядь закинув за пупырчатые уши, оглушительно читал в назиданье Пушкину свой шедевр бессмертный 'Ода Грандиозо'. Веско, просто, безо всякой позы, как положено поэтам, но местами дерзко вдруг махал я тростью и грассировал резко к месту и не к месту.
Пушкин слушал молча и серьёзно. Даже прослезился под конец апофеоза под стаккато фраз.
Оду я писал, еще не зная музыку Бетховена - ударом клавиш с наносным надрывом, как-то одиозно, поневоле грозно в творческом порыве получилась ариозо с элементами бельканто:
'Куда, куда, мой друг вы удалились? Сердечный мой недуг никак и вдруг не погасить Вам без потуг. Ваш бюст так волнительно упруг
и так холмителен... Стрелой Амура я застрелен. Я вас люблю, я вас боюсь - поэтому сдаюсь вам в плен.
Стихи читать - Вы согласились? Сказали - почту за честь? Теперь один исход - женюсь! Иначе застрелюсь!'
Поэт сверкнул лорнетом. Потом сказал - напрасно кушал. И ненадолго вышел в лес под куст сирени,.. может нет - я врать не буду, что под куст - это точно. Плат держал у уст - будто-бы объелся несусветной хрени.
Вернулся. Решительно и одобрительно сказал с улыбкой на устах как после ловли крыс мангуст, - славно отметал,.. как карты на ломберный стол... Может написать мне 'Пиковую Даму'?
Я подал мэтру руку, батистовым платком смахнул изыски ужина с ботфорт яловой кожи. Как хорошо - тогда ещё в помине не было балтийский шпрот...
Как будто в такт поэт продолжил: - Подобное дерьмо не могу ментально представить как ярмо на выю русской речи.
Жаль, любой и даже не совсем уж русский, захолустный вития, витально мнить готов себя, а не меня, предтечей солнца русской речи и началом всех начал.
А я, не для красного словца родился в этом мире. Меня зачал ментально сам Аполлон - бог златокудрый с лирой.
Я чувствовал себя корнетом, которого поэт по морде отлупил штиблетом и с правого плеча сорвал парадный аксельбант.
Дальше помню точно - лёд, ведёрко, ящик под ногами, только из Парижа.
Разве что, довольно скудно различал грума, пажа и возницу. Толи взгляда аберрация, толи было мне без разницы.
Паж похоже в прежней жизни был в своём жабо зелёной жабой. Грума выдавала борода и сверкание ума во взгляде. Долго думал - Карл иль Маркс? Но потом решил, что просто грум. А так-то вряд ли различить - похожи больше близнецов. - Одни на рожу подлецы, сказал поэт. И тут я с Пушкиным согласен.
Несла кибитку тройка лошадей. А ну ка!.. паж еще налей!.. И грум нам клеил наклейки оригами.
Они меж нас летали журавлями Хиросимы - нагие ножки мадам Клико на белых крыльях... в мужском, но конном экипаже. Кто скажет мне - к чему весь этот эпатаж? Я скажу - ну вы с приветом! Я здесь сижу уже давно в одном лишь неглиже. В углу - поэт в глухом мундире и глаз его, прищуренный, как в тире. Ну жарко мне, хочу я куролесить. Ау! А где мадам Клико?..
В сменных экипажах без плюмажей пажей мы гнали с Пушкиным взашей с перекладных под дых. Чтоб не кормить заштатных вшей, мы даже спали в экипаже на морозе.
И только в Вышнем Волочке попался нам ямщик в замшелом козьем зипуне на кляче, которая почила и оказалася не племенным в развод конём, а оскоплённым мерином. Я выпорол дебила его же кожаным кнутом. Чтоб неповадно было перчаткой настучал по рылу.
Пушкин был натурой тонкой - сказал немного томно: - а всё же жаль кобылу,.. которая была недоконём. Аминь. Давай, Степанов, помянём клячу, а то еще немного и я навзрыд заплачу...
Пол ящика ушло на поминки, а дальше смутно - баня, каменка... На утро - опаньки! Пора бы в путь, а рядом голыми коленками уткнулась в бок какая-та бабёнка.
А так, возницы до Северной Столицы - все были сплошь в медвежьих дохах вицмундирах и папахах и даже в орденах за взятие Парижа.
По улицам столицы форейторы, пажи и даже лошади с фонтаном плюмажей сопровождали аж на плац Дворцовой площади, где ждали нас Император и Синод, кавалергардов полк.
Стояли в ряд, как на параде, строгими шпалерами.
И бестолково дамы, - зато с цветами.
Бравой парой - Пушкин Александр и я, Степанов Вик, идти старались в ногу, тянуть носок, что было силы, от самых икр. В итоге я порвал лосины.
Гав, гав - вашбродь! Звучало канонадой.
Как водится в конце разводы караула. И все такого роста, что даже в подбородок нам с Пушкиным смотреть на них совсем не просто. Проходит, как придётся, маршем конница... В лентах гривы и хвосты и яйца с бубенцами.
С кадилом Патриарх служил молебен среди хоругвей. И пел ,почти как Демос Русос, хор мужчин, а может херувимов.
Согласно чину, церемониалу, чиху с цветами фрейлины двора, гурьба детей, совсем мальцы, - под троекратное ура на грудь кидались и без затей на руки.
Устали пальцы фрейлин лапать, а были среди них такие киски!.. Я скромно тискал лишь за сиськи под шубой лисьей.
Не просто принять парад. А если трое суток колобродить, не потеряв рассудок, то надо быть героем -.. забыть все беды, горе и боли геморроя.
Под конец - дробь барабана. Но это показалось...
Венец Александрийского столпа долбал болван, упрямый дятел, всей душой и телом и клювом-шилом изо лба.
Психоделический канкан плясал вверху на пьедестале без устали с крылами ангел, а может херувим с крестом. Но это уж - как посмотреть. Мне ясно лишь, что дятел спятил...
30.05.14, 23.07.14
|