1. Узнаванье октября.
Сожженных мостов остывающим пеплом ложится листва в пестрый наст бытия. В зеркал отрешенье подобьем поблеклым отторгнут — о Боже! — да это ли я?
Моя ли рука содроганьем отметит сникающий пульс, словно мельк маяка в густеющем сонмище шторма — несметен провал или вал в маяте моряка?
Горька, солона на меже предрассветной несбыточность снов, и к рассвету закат так близок, как призрак седеющей вести предснежья зимы в октября облаках.
2. Ветхозаветность октября.
В утробе требы октября, как в озареньях поглощенного Ионы, Ниневии наития горят немыми угольками исподбровья.
Испробована соль стократ, И снова рыка льва непревзойденней собачий вой: Экклезиаст — последний полнолунья акт задернут.
Июлю в след октябрь попал, как в след Израиля Иеремия,— о, лета бабьего печаль, тебя ль нарек Амнон Фамарью милой.
3. Последний бунт октября.
Просторы убраны блистаньем паутины. Тоскливостью высокой взбиты облака — шиньон Антуанетты перед гильотиной: и падает кровавым лезвием закат.
В отребьях траурного обрамленья веток на месте, падающей в обморок, листвы зияют, жадным к зрелищам кровавым, блеском невосполнимые пробелы пустоты,
как взгляды, жадной к наслажденьям казнью, черни. Широк прощальный осени невинной жест, как повелителя поклон надменный, прощающий толпе мытарства королей.
|