Поэма
1 До кровавого заката рвали небо пики гор. Ветер, как шайтан из ада, разметал хвостом костёр. Ни согреться, ни укрыться – ледяная пала мгла. Кляч уставших вереница за кордон в Китай ползла.
Эх, прижать бы к сердцу паву, в степь рвануть на воронке… Давят кряжи Алатау, кожи мокнут в казанке. Отравили красным ядом до печёнок злую рвань. Посолонь спуститься надо и уйти в тмутаракань.
Cквозь порубленные вёрсты, бросив кости куреней, Множа холмики погостов бедной родины своей, Получая пули в спину от недремлющих врагов, Прорывалось на чужбину войско белых казаков.
– Знаю, братцы, вам не любо холостить упрямый нрав. Коммуняк-то нынче – шуба, нас – один худой рукав. Изничтожат в бранной сече, изведут казачий род, Знай, крещёный человече, мы вернёмся через год.
– C нами Бог, – промолвил Дутов – оренбургский атаман, И воздел над кругом чудо – не подделку, не обман, А Табынскую икону. – Божья Матерь, помоги Казакам пройти препоны – всуе адовы круги!
2 Неземная скрыта святость в древнем таинстве письма – Богом явленная благость для души и для ума. Как последнее спасенье, светоч гаснущих надежд, Ты дарила исцеленье, серебром горя одежд.
Наклонила Приснодева ко Христу печальный лик, Шесть слезинок – справа, слева – по щекам тугим текли. Губы строгие поджаты: отрок близок и далёк, Молвит взором виновато: «Муку вынесешь, сынок».
Не младенец, а Спаситель стоя крестит Божий мир, Отступает искуситель – слабых душ людских кумир, Вместе с ним уходят беды: немощь, злоба, мор, война. Божьи правятся заветы, счастьем дышат времена.
От Казани до Тобола нет родней для казака – Пережившая монгола и лечившая века, Ненасытных вражьих сабель испытавшая клыки, Реки слёз – горючих капель – утирала без руки,
О Великая Икона честной вольницы степей, Да с тобой в огонь иль в омут, на пустынный суховей, Вглубь болот, с горы, в стремнину, на закланье и на пир! Тут шепнул урядник сыну: «Войсковой бы нам потир…»
3 – В Оренбурге, – писарь окал, – в девятьсот шестом году Бунтовщик ватагой топал по Гапонову следу. Потрясатели дрекольев с красной ветошью знамён Возглашали: «Будем вольны, коль царя c престола пнём».
Мы, мол, ратуем за стачку, за бурление Руси. Демонстрация, горячка, Святый Господи спаси! Агитаторы сновали, кто в тужурке, кто в пенсне, И листовки раздавали, сделав рожи попостней. А навстречу, вот так диво – кто б задумал наперёд, Шёл с Табынской горделиво православный крeстный ход. День-то праздничный, не будний, нёс по граду ветерок Песнопения, хоругви, сладкий ладанный дымок. У Соборной повстречались две толпы лицом к лицу. Отшатнулись, снова встали, пахло битвой на плацу. Причт с Иконой двинул к храму – бил звонарь в колокола, Мимо паствы, мимо хамов Богородица плыла.
Люди пали на колени – и смешались две толпы, В общей радости моленья перекрещивались лбы: «Потеснись-ка, места мало перед образом святым». Агитаторов не стало, видно, не по вере им.
4 В год семнадцатый – иначе: помахав рукой царю, Тот, кто сызмальства батрачил, штык приладил к винтарю. Брат на брата, сват на кума, не жалей – коли родню! Против Божьего задума сокол сдался воронью.
Этим – пашни, тем – заводы, нам – свинцовые дожди… Но казак белобородый перебил его: «Пожди, Писарчук, не ты ль кликушей записался в наш отряд? Cтычки сплачивают души, крепят волю у солдат.
Богородицы рожденье, помнишь, справили гурьбой? Хора ангельское пенье было прервано стрельбой. Голопузы-супостаты разорить хотели кош – Задымили чадно хаты, шёл по Нежинке грабёж. Пальцы хищные с Иконы ризу сдёрнули в момент – В серебре её обновы и в каменьях позумент, А голубушку швырнули непокрытую в кусты. Ох, тогда мы красным вдули – гнали нечисть три версты…
…Круглоликое желтило – азиатская луна, Что с небес глядишь слезливо, чем земным удручена? Скорбь в глазах застыла узких – изливается дождём, Понимаешь не по-русски смысл казачьего «пождём».
5 Сладок дым победы ратной, горек пораженья дым. Морок воли перекатной с молоком едим грудным. Опылилась чёртом завязь, народился гадкий плод: Режьте, ешьте, нынче зависть – красной армии оплот.
– Дам по сабле и нагану, добывайте свой калач. Ваш сосед, Петро с Иваном, первый на селе богач. Что с того, мол, сам ишачит, не жалеючи хребта? Куркуля мы раскулачим, жрать попросит у Христа!
Вы ж таки красноармейцы – на картузах по звезде! – Комиссар потрёт коленце, непривычное к езде, Сядет с томом «Капитала» бред жевать бородача… Если шашки нашей мало – сгинет в лапах палача.
Дезертиры, бузотёры, саботажники, враги, Проглядели вас филёры – полицейские шпики. Нам бы власть иметь пожёстче и царя бы посмелей – Убежал бы красный кочет без башки за сто морей.
Скачет ветер над ущельем – бьёт копытами луну. «С голодухи, как с похмелья, в мыслях грешных я тону, Стал пушинкой тополиной», – писарь ветру крикнул вдруг: «Не тряси напрасно гривой, а снеси-ка в Оренбург…
6 … класть поклоны в Кафедральном, доживая скорбный век, За казачий люд опальный, за убитых и калек, За сирот, за мать Расею, источающую кровь… Но покинуть не посмею я Икону – здесь мой кров!
По преданьям монастырским – лет минувшим несть числа – Меж солёных вод табынских над тропой легла скала. Мимо дьякон шёл Амвросий и услышал глас ли, крик, Будто с неба кто-то просит: «Мя приять во храм, старик».
Не поддался наважденью – рукавом протёр глаза, Огляделся со смиреньем по бокам, вперёд, назад: – Никого… На сенокосе видно темя напекло, – В келью потрусил Амвросий, не сумлящийся зело.
Через пару дней, как прежде, шёл обратно – тот же глас: «Не смыкай, диакон, вежды – мя приять во храм сейчас!» И вознёс он кверху очи, и увидел на скале Образ в лаке солнцеточит – дар божественный земле.
Мать с Младенцем – тёмны ликом, но душе от них светлей. Об явлении великом всяк прознал: возлив елей, Закадили, с песнопеньем водрузили на киот… А наутро – вот знаменье! – сняли с венчика ворот!»
7 Есаул глядит – на ране закровянились бинты. «Вашебродье, врач не встанет», – ныл денщик из темноты: «Мы почти что все подранки – надорвался коновал». Эскулап нашёл портянки, сапоги надел и встал: – Закулюкаешься с вами, – еле тащит саквояж. – Ноет, гадина, ночами – приложил родной братяш. Посмотри-ка – может, смазать? Шевельнуть нельзя плечом… – Эх, её карболкой сразу б, – и раствор потёк ручьём, –
Чистой корпией покрою и повязку наложу. – Нас в отряде братьев трое – с фронта рядышком служу, А четвёртый жил при бате под Сакмарским городком, Но навоза не лопатил, с книжкой дружбу вёл тишком.
Книжка книжке – рознь, конечно, – подытожил есаул, – С красной бандой как-то местной в город парень сиганул. Разошлись пути-дороги – вновь в Актюбинске сошлись, Младший братка, бык безрогий, взять мою решился жизнь.
Налетел в бою на брата и рубил, колол, щенок. Порешить я мог бы гада, но Господь отвёл клинок. Нашей силы греховодник, да умишком – не в отца… Снял денщик седло и потник, вмиг стреножил жеребца.
8 «В сей Иконе скрыта сила, неподвластная уму: Только скроется светило – вон из храма, и к утру На воротах монастырских появляется опять. И чудес таких Табынской нам вовек не сосчитать.
Человеческие боли утоляла без числа – Сквозь тернистые юдоли к ней толпа калек текла. Даже нехристей убогих принимала к сердцу плач – Не встававшие на ноги сами шли, и слеп стал зряч.
Про последний случай, помню, мне поведал протопоп. Учинялись часто войны, был пожар, потом потоп, И Родимая исчезла, чтобы, пару лет спустя, Объявиться в том же месте неприветливым гостям.
У источников в Табынске иноверцы скот пасли И, найдя Eё, по-свински всю изгваздали в пыли, Били, матерно ругались, в древо ткнули тесаком. Силы высшие сквитались люто с каждым дураком.
Свет померк в глазах бесстыжих – за слепым стоят слепцы. Крик ужасный уши выжег… Монастырские отцы К сердцу приняли Hаходку – лишь один пастух сумел Умолить, срывая глотку, о прощенье и – прозрел!
9 C той поры, став православным, за Иконой шёл вослед… В Оренбург когда-то странный въехал всадник – конь был блед: Эпидемия холеры по домам прошлась косой, Ни последних и ни первых – дряхлый дед, внучок босой,
Зрелый муж, младая дева – повалились, как снопы. Исправлять лихое дело были призваны попы. Трижды с Матушкой-Иконой обошли весь град вокруг: Прекратились смерти, cтоны, вытер слёзы Оренбург», –
Писарь вымолвил устало, смяв чепрак под головой… Кровь углей заря впитала, затуманившись золой. Наступило на вершины утро светлым сапогом – По вершочку, по аршину подошло, шурша песком,
И застыло, упираясь в перевал Кара Сарык*. «Ярка чёрная, дурная! Надевай, сынок, башлык, Да в кулак сграбастай повод – поведём по льду коней», – Хоть урядник и не молод, но ухватистых кровей.
10 Скарб навьючен, страх задушен, бездны каменный котёл Горный див, предвидя ужин, вьюжным веником подмёл. Меж клыками смерти правый от неправых отступал: Переходы, переправы, перестрелки, перевал.
Поскользнёшься – и погибель, зазеваешься – конец. «Лучше быть Ионой в рыбе, чем на спинах у овец*», – Уцепился писарь ловко за свисающий карниз. Атамана на верёвках казаки спустили вниз.
Даль безбрежна, бездорожна, крупка сыплется с небес, Шприцем изморозь подкожно вводит невидимка-бес. Дутов бредит: «К бою, ротный, пулемёты – на обрыв! Нам бы не в поход голодный, а в Брусиловский прорыв.
Помню, рвалось небо с треском – госпитальная пора, А в Неплюевском кадетском славном корпусе – жара: К Царскосельскому параду муштровали день-деньской. Фронт – в тылу, противник рядом… Я защитник, не изгой,
Бит осколками, контужен, «Анны» две и «Станислав», Начинал служить хорунжим – генералом в сорок стал. Русский крест казачий тяжек, лишь героям по плечу: – Где Икона, кто на страже? Прикоснуться к Ней хочу».
11 Камыши сгибает ветер, пишет рябью по волне: «Кто казаченек приветит в азиатской стороне? Сорный злак вцепился в пашни, запустенье, мор и пал. Не вернуть нам день вчерашний, светлый батюшка Урал.
Проложи к востоку русло, измени движенье вод, Оренбургской жизни тусклой дай иной, свободный ход. Смой заброшенную церковь прочь с поруганной земли И кладбище с прахом предков, и степные ковыли,
Не забудь колки и кручи, изб саманных скарб и хлам, Пусть на спинах волн текучих устремятся по следам За отчаянным народом… Разбушуйся, дай мне знак! Будет пить родную воду, жить в родной степи казак».
Водяной язык по гальке зашуршал, слагая речь: «Казаков мне, ветер, жалко, надо семя их сберечь. Отступили, не вернутся, но взойдут в полях ростки – Внуки век спустя вольются в атамановы полки.
Вот потомки есаула, вот и писаря родня, Глянь, урядниковы скулы – два румянца, два огня. Будут вместе строить храмы, отливать колокола, И Табынской, лучшей самой, вознесётся вновь хвала!
12 Даже списки мироточат с Дива дивного в миру. Мы пождём, а красный кочет сам помрёт в своём жару Поколеньям в назиданье – как наказ на все года: «Русский русскому страданье не приносит никогда!» –
Так Урал ответил ветру и понёс волну быстрей. Дети ладят нитки к веткам, ловят в ямах пескарей.
----------------------------------------------------------------------
В городке Красноусольске у купален – толчея: Гость из области Свердловской, оренбургская семья,
Из Челябинска соседи, из Актюбинска друзья. Каждый с хворью личной едет – излечить её нельзя Без целебных вод солёных, без Господних добрых рук. Жаль, в Китай ушла Икона, исцелявшая от мук.
На попутках автостопом, на автобусах гурьбой, Кто пешком сюда притопал, а кого везут с собой. Мальчуган десятилетний – оренбургский казачок, Подошёл к скале заветной, бросил наземь рюкзачок –
Перебрать припасы надо. Вдруг раздался чудный глас: «Не смыкай-ка вежды, чадо, мя приять во храм сейчас!» Вознесет он кверху очи и увидит на скале: Образ в лаке солнцеточит – дар божественный земле.
Опубликована в №3, 2014 литертурного журнала для семейного чтения "День и Ночь"
|