http://45parallel.net/vladimir_scherbedinskiy/starikovskie_sny/
«СТАРИКОВСКИЕ СНЫ».
30 СЕНТЯБРЯ.
Мне снилось я бегу в компании студентов.
Все – по-спортивному, уже зима, январь,
морозец лёгкий, снега мало, с постамента
нас игнорировал Ульянов – вождь, главарь,
взор устремив в ему лишь ведомый Futurum.
Потом свернули на Московскую, бежим,
смех, вопли, счастье от процесса физкультуры,
и я несусь, не уступая молодым,
без напряжения, легко, парю, как птица,
и упоение моё сродни любви,
кругом прекрасные и молодые лица,
душа поёт романсы Цезаря Кюи!..
Проснулся. Бляха муха, девять!!.. Воскресенье.
Не нужно вскакивать, бежать в «Зелёный дом»,
тягать коробки и пакеты с удобреньем,
землёй и дрянью разной типа рыбий корм.
Последний день сентябрьский вышел на дорожки,
гуляет, девушки опять обнажены,
юбчонки, шортики, под сеточками ножки –
рожденья день родной моей жены.
Весною виделись, комедию ломали:
я загляделся как бы, отвлеклась она.
Ведь друг от дружки два шажочка разделяли!..
Похоже, наш любви Арал иссох до дна.
Ни дат, ни праздников сто лет не отмечали...
Туга’н конэ’н белэ’н*, заочная жена.
*Туга’н конэ’н белэ’н (татар.) – «с днём рождения».
В ЧУЛАНАХ ПАМЯТИ.
Приснилась девочка, фамилия – литовская,
а имя – «редкое», как в фильме у Рязанова,
с меня высокая и бледная, неброская...
сон подростковый просмотрел под старость заново.
Как независима природа подсознания,
как по-хозяйски ворошит чуланы памяти:
то оживляет вдруг далёкое свидание,
то обдаёт лицо огнём прожжённой скатерти,
то в ступор вводит от испытанного ужаса,
когда сердчишко бьётся голубем попавшимся!..
И забываешь и про смелость и про мужество,
и унижаешься растоптанным и сдавшимся.
Стояла девочка на театральной лестнице
театра старого – ещё не погорелого –
такая тихая и скромная прелестница
в «хэбэ» колготочках, зашитых ниткой белою.
В момент мне стало не до Гаврика, актрисочки,
игравшей в шортах и чулочках Петю, мальчика,
весь акт второй писал любовную записочку...
и не отдал!.. Фрагмент из памяти чуланчика.
Июль, спортлагерь, выясняем отношения:
мой корефан – судья третейский, я и девочка.
Я – бедный мавр венецианский – жажду мщения,
душить набросился изменщицу и стервочку!..
Хватает злая память за’ душу, не вырваться,
и держит цепко, долго, больно и бессовестно.
На том дознании нам было по четырнадцать,
но на душе осадок прежний – горький, горестный.
ПАМЯТИ ИГОРЯ АЛЕКСЕЕВА
1. БРОЖЕНИЕ УМА.
Морозец. Солнце. Третье марта. Воскресенье.
Февраль теплом весна спровадить попыталась,
не одолела, отступилась, обломалась.
Не за горами, впрочем, новое вторженье.
Неотвратимое, победное!.. желанное,
ведь мне три месяца до пенсии осталось.
Всего три месяца!!.. Но боль в руках, усталость,
боюсь, мне в вечность превратят срок долгожданного
освобождения от каторги наёмника,
от унизительной зависимости денежной,
от мерзкой маски исполнительного скромника,
от жизни скаредной, сверхбедной и сверхбережной.
Конечно, пенсия моя – всего лишь минимум,
чтоб жизнь поддерживать в стареющем мечтателе,
что тяготится бытом пошлых обывателей
и грезит миром иллюзорным и невидимым.
Конечно, буду и на пенсии работать,
чтоб наяву осуществить свои мечтания,
но легче жить, когда твой выбор не с отчаянья,
когда ты можешь, смачно сплюнув, дверью хлопать.
Морозец. Солнце. Март. В уме процесс брожения,
аж даже выпить стопку водки захотелось.
К тому же в марте моей мамы день рождения...
Я «...снова чувствую свою осиротелость»*.
*«Я не горюю, не ропщу» (И. Алексеев)
2. НЕВОЗМОЖНО.
Красавицей?.. Была-а. И яркой, сексуальной,
чудеснейший гибрид поволжских трёх кровей,
манящий красотой бессовестно-брутальной,
почти Софи Лорен, звезда минувших дней,
с натурою дурной, спесивой, сумасбродной,
баркас в потоке чувств без вёсел, без ветрил,
с харизмой колдовской магической природной,
я – с дуру – ошалел и-и... десять лет любил.
Уж двадцать два годка прошли, как мы расстались.
Что общего у нас?.. Наш непутёвый сын…
фотосвидетельств тьма от жизни той осталась…
тяжёлые как гнёт порою снятся сны.
Сейчас нам пять минут ходьбы до магазина,
где тяжко и в поту свой добываем корм,
но сердцу ничего не шепчет Мнемозина,
ведь чувств поток иссох и не возможен шторм.
И не возможен быт, ни «гостевой», ни общий,
намного мы с тобой, чем кажемся, старей
и далеки, как сквер от деревенской рощи,
«...как далека Москва от этих фонарей...»*.
*«Таких красивых баб в Саратове штук пять» (И. Алексеев)
3. ОДИНОКИЕ НА ТРОТУАРЕ.
«Когда одиноким бреду тротуаром...»*,
невольно надеюсь, что встретится кто-то...
культурный, душевный, красивый… не старый!..
в обличии женском... с машиной «Тойотой»...
застрявшей на нашей премерзкой дороге...
в ажурных чулках под короткой шубейкой,
легко открывающей ладные ноги
и даже порою бельё чародейки,
живущей своей меркантильной работой,
уставшей от жизни... совсем одинокой!..
мечтающей пылко, что встретится кто-то,
кто сильный и добрый, с душою глубокой
бредёт одиноким, как перст, тротуаром...
и грезящий также, что встретит кого-то
в обличии женском, красивом, не старом...
с машиной «Пежо»!.. Но пойдёт и «Тойота»,
чтоб страстно хозяйку свалить на сиденье
и с жадностью взять без сомнения тени,
и долго пластать, распалясь, с наслажденьем
до полного счастья, до изнеможенья.
*«Когда одиноким бреду тротуаром» (И. Алексеев)
ПЕССИМИСТИЧЕСКИЙ СОНЕТ.
Как тошно... Грустно... Гнусный и унылый
пейзаж сентябрьский за моим окном,
безрадостный, промозглый и постылый,
накрытый вдрызг истёршимся сукном.
Без солнца обостряется унынье –
болезненный хронический процесс...
И Верки с водкой нет уж и в помине.
И Боженька не явит мне чудес.
Давно живу без водок и без верок...
без жён, детей, родителей, друзей,
старею на авось и без примерок,
без славы, без чудес... и без рублей.
Один же чёрт, «земной покров отринув»,
застыну жутким трупом, рот разинув.
ВОЗВРАТА НЕТ.
Жизнь снова принялась испытывать меня,
терзать и унижать, в уныние ввергая,
мой дух, мой стоицизм на твёрдость проверяя,
исходом – навсегда всё кончить вмиг – маня.
Казалось бы, легко «шагнуть за горизонт»,
с восторгом ощутив полёта упоенье
сродни нирване и оргазмом наслажденью,
не нужно ждать тепла, брать плащ, не нужен зонт
и можно не чинить ботинки и носки,
подклеивать кругом облезлые обои...
не нужно ничего для вечного покоя:
ни денег, ни любви, ни славы, ни тоски.
Жить очень страшно, умирать ещё страшней,
не утолив по жизни бренной вечный голод,
да, без зубов уже, несчастлив и немолод
и с каждым днём жизнь всё трудней, подлей, пошлей,
но!.. некий голос, наш инстинкт, животный страх –
защитный дар природы, выношенной Богом,
нам шепчет, нет «там» ничего, ничто за гробом,
пустая вечность на «библейских небесах»,
процесс без времени и без возврата в мир,
в котором жил, любил, страдал и... наслаждался.
Никто «оттуда» никогда не возвращался
в земную жизнь – театр, как сказал Шекспир.
ТАКОВ ЗАКОН.
Вся правда в том, что любовь мертва!..
Как всё живое, жила, скончалась.
Сгорел дотла «персональный Ра»,
воспоминаний зола осталась,
чулочки, фотки... et cetera.
Нет дикой ломки, утихла боль,
проходит всё, как всегда с кончиной,
любовь ушла насовсем в юдоль,
где обретается мертвечина,
где все никто: что король, что голь.
Друг другу!.. стали чужими мы.
Невероятно?.. Но стали. Стали!!
Вся нечисть с Вием – кошмар Хомы –
нас в ужас вгонит сильней едва ли.
В сердцах теперь полюса зимы.
И дышим вроде, мы – не мертвы!..
и тело жаждет любви и ласки!!
Людей так много! – не я, не ты –
чужие песни, чужие сказки,
чужие помыслы и мечты.
Устроит случай свиданье вдруг,
былая память кольнёт тоскою,
не дать заметить дрожащих рук,
не выдать радость слезой скупою –
всё ностальгия!.. и шрамы мук.
Теперь мы – бывшие муж, жена,
на свалке клетка синицы счастья.
Всё бренно: Солнце, Земля, Луна,
синицы даже не в нашей власти –
таков закон на все времена.
ПАРИЖСКИЙ ПЕЙЗАЖ ФАЙНЕЛА «ЧЕРЕЗ РОМАНТИКУ».
Машин нет, света маловато, малолюдна –
с Монмартра улица кривится плавно вниз –
пейзаж из прошлого, причудливый каприз,
как город Гудвина волшебный изумрудный.
Дома старинные – particulier hôtel*,
внизу везде бистро, кафе и рестораны,
в один-другой зайдёшь и будешь пьяным-пьяным
глаза таращить на Родена и Клодель.
В проёме улицы видны крыш параллели
до горизонта – Елисейские поля,
трёхсотметровый шпиль – созданье Эйфеля,
чтоб, за сто lieue* увидев, люди обомлели.
В ультрамариново-вечерне-сизом небе
заката волн отлив - жемчужно-жёлтый свет.
Пьян Модильяни, размечтавшись не о хлебе,
но этой русской горбоносой нет и нет.
Тулуз-Лотрека Амедео здесь не встретил,
тот в «Мулен Руж» давно, на площади Пигаль,
граф-коротышка болен сифилисом... Жаль,
их дар при жизни очень мало, кто заметил.
Отель (не звёздочный), в окне мансарды тьма,
ещё пустует, значит, «спальня Клеопатры».
В Париже море этих «камерных театров»,
где люди в образе бесстыдном, без ума.
Уютный сытый мир счастливых буржуа,
где всё заведено и движется по кругу,
где бас Шаляпина пленит Гранд-Опера!..
и живы Фердинанд с Их Светлости супругой.
*particulier hôtel – (партикуле отель) – особняк, фр.
*lieue – (льё) – лье, ед. длины, фр.
ЖИЗНЬ МОЯ, НЕ ЗАБЛУДИСЬ В ДОРО...
Годы промелькнули чередой
смен пейзажей, как в окне вагона,
скромных интерьеров и ордой
лиц провинциального перрона,
в мелких перепалках и пустом
времяисчислении, в никчёмном
пошлом прозябанье, обречённом
выгореть в режиме холостом.
Время – беспощадный людоед,
поглощает всё без сожаленья:
жизнь родных, друзей... любимых нет,
нет огня, разжечь любви поленья...
нет уж сил, зубов, вцепляться чтоб
в глотки респектабельных шакалов!..
и наследства матери не стало,
прожил всё бездарно жалкий жлоб.
Дома не построил... Посадил
в детстве пять берёзок дяди Миши.
Сына?.. не встречал давно, не слышал...
Паниковского не воскресил,
нового ученья не создал,
не обрёл признанья и адептов...
возмечтал внести в культуру лепту –
новый атом в золотой кристалл.
Никому не нужно, что пишу,
знать никто не хочет, как страдаю,
жизнь идёт, я всё ещё дышу,
годы-километры отмеряю.
Жизнь моя, не заблудись в доро...
Ба-а, уже тупик!?.. Конец дороги.
Сяду на крыльцо, так ноют ноги.
Что тут?.. «По-хо-рон-ное бю-ро».
|
