I.
- Мамо, я всё равно пойду!
- Нет, доню, слышишь!? - закрою на засовы,
и матерь божью умолю,чтобы она тебя,
безумную, остановила.
- Не начинай, родная, снова.
Пойду. Ночь воробьиная* вот-вот наступит.
Ты помолись, авось удача к нам заглянет на порог.
Сама же знаешь, как прохудилась наша хата.
и лихо в ней живёт, с тех пор как умер тато.
Крестила вслед её дрожащею рукой
и плакала, кусая губы,
плакала беззвучно:
как сердце материнское
в тревоге вдруг зашлось...
Река вздымала волны, сердитая,
стремясь за берега пролиться.
Метались в небе, как подраненные птицы,
оставляя след, пугливые зарницы.
Над хутором уже сгустились тучи.
Сверкая, молнии расшили нитями
стальными воздух.
Дерзкий гром с угрозой
пОдал голос грубый
и ветер бешеный
в падучей забился так,
что заскрипела земная ось.
А дивчина шальная бежала к лесу:
"Скорей, успеть бы...". Туда
где в полночь под лиственным навесом
родится
в бутоне колдовском
чудесный талисман.
Днепровский бор темнел угрюмо,
похожий издали на призрачный обман.
Деревья старые колоннами стояли,
подпирая небо,
и защитись собой пытались
лесные залы от грозы.
Землистый пол, устеленный густым ковром,
казалось, простирался
в бесконечность.
С тоской смотрела Ганка под ноги,
впивалась взглядом в темноту
и озиралась беспомощно по сторонам,
Нужна, похоже, - вечность,
чтобы найти его.
Настала полночь, но... - ничего.
II.
Внезапно заблестело что-то из потайных глубин
лесного царства.
Бесстрашно Ганка бросилась туда
и зачарованная, встала...
В зеленоватом сумраке широких листьев
раскрылся Папоротников цвет,
похожий на пылающий рубин
и как живой в глубокой сердцевине
извивался огонёк.
Сквозь пляшущие тени за ним из темноты
следили сотни злых, ревнивых глаз.
- Пора...
Багровый стебель от цветка в руке холодной сжала -
боль нестерпимая ладонь пронзила жалом!
Был так настойчив папоротника гулкий шелест,
сливаясь с приглушённым шумом
ветра и дождя: "Возьми, сорви... старайся удержать".
И - сорвала, помедлив.
А за спиной...
- Брось, брось: рычали голоса.
Взбесилась яростно невидимая рать!
Толкала сзади рылами, рогами
и крыльями нещадно била по рукам.
- Ганка, брось... - едва послышалось сквозь адский гам.
- Оте -е-ец? ...
Напрасно обернулась ты, в смятении:
глумится нечисть.
Это тени, только тени
от стволов замшелых - никого вокруг.
Ослабли пальцы как от хлёсткого удара,
и... выронила
она залог заветный на удачу.
Дождь быстро загасил его усилившимся плачем.
Но почему такая боль в груди,
а яркий свет разрезал впереди
полночный мрак?
Свирепый хохот прокатился
по верхушкам сосен,
усилился тысячекратно.
Внезапно грохот эха стал
совсем несносен -
и раскололось небо от него
на множество осколков,
где в каждом отразился
вой тоскливый волка,
Что вдруг умножился
в поющий дикий хор:
то реквием лесной играли
сердцу остывающему Ганки.
Оборотилось медленно оно
цветком душистым, манким...
Его приходят собирать
на властный зов вернувшегося Леля
дивчата, парубки охотно по весне,
вплетать в венки, петь песни
для румяного апреля.
Святить любовь и смелость.
И даже солнце, что в долгой жизни
ко всему устало
присмотрелось,
охотней улыбается,
Когда проснётся и белеет снова,
расцветая в травах,
но болит уже едва ли,
такое слабое и нежное
из "человечьей стали",
сердце бедной
Ганки-хуторянки.
*Воробьиная ночь - с сильной грозой или зарницами;
время разгула нечистой силы и,
по некоторым украинским поверьям - ночь, когда цветёт папоротник.
|
