На границе лета и осени, когда выжженный август глотает
сухими губами асфальта золотую пыль сентября,
и, окрашенные в зелёный, волосы скучных скверов смывает
первая седина листопада, когда
бесполезные крики птиц будят глиняный ковш заката,
зачерпнувший уют опущенных глаз оконных рам,
раздается голос новорожденного, глухой, неприметный, как мятый
надорванный лист клёна на стойке карниза съемной квартиры, там,
жизнь пробивает лунку дыхания сквозь тьму осеннего вечера;
бледный ветер, как повивальная бабка, причитая над ухом, шепчет –
проснись, проснись…Тряпки, постель, вода, шелест газет; в трещине
взгляда – стены и потолок, хранящие лёд безмолвия, бесконечную
пустоту; бельевые верёвки, с балкона, цитирующие дрожь ветвей,
как узелковая письменность инков; мерцающий пульс лампочки –
как источник пространства и времени; на границе осени с ветром,
на грани нервного срыва и страха,
в колыбели новорожденного плача умирает нежное лето…
Слышишь, хрустнул прозрачный холод, будто сердце ёкнуло –
это скоро, скоро в газетных колонках, мрачными
строчками вырежут: двадцатишестилетняя жительница Белгорода, в Щёкино,
в начале сентября, задушила здорового новорожденного сына,
по предварительным сводкам – из-за финансовых трудностей;
мёртвое тело ребёнка, обёрнутое в тряпки, пролежавшее два дня в квартире,
было найдено в мусорном контейнере около дома –
два года лишения свободы
с отбыванием наказания в колонии-поселении.
Точка. На пустые стены падает лунная ртуть.
Точка. Дети перебегают улицу.
Точка. С карниза сдувает мятый надорванный лист
скрипучего клёна, на границе лета и осени,
где чья-то немая тень прячется за углом,
чья-то девственная душа смотрит в прошлое,
смотрит на звёздную пыль,
ища материнскую грудь
сквозь шёпот влажного воздуха,
и рыдает ветер – проснись, проснись –
играя пустым целлофаном на обочине мира…
|
