Всю жизнь брести к себе, оледеневшей, мертвецкой походкой, к своему глухому степному приливу, раскалённому мраком луны, к своей полудикой присяге праведности, изливающейся вакуумом света на подножие каменистых холмов; одинокой песней выжженных трав всю жизнь искать свою тень. Смотри, как солнце украсит палитру блюза, сыгранного в проёме окна, на растаявших занавесках; мягкий полдничный ветер ляжет в ладони пыльцой поцелуя; время подарит вечер – вечер напишет чернилами сонных глаз предисловие к ночи; ночь украдёт твою тень; а в хрустальных глазах – течение времени – жертвенный огонь осени, чередующийся с пробужденьем весны, полярные льды и рифы северных струн, роняющие бриллиантовый свет на уснувшее дно древнего океана, прессинг стеклянно-стальных декораций в атмосферных потоках облачных пилигримов и отражение недосказанного.
Безразличие окон, дверей, стен, глаз, губ, рук, движений, дыхания, встречных следов – но солнце, всё также стремится на запад, и звёзды падают с чёрного неба в мечтательность южной ночи, поселившейся во взгляде цыганки; и кто-то кому-то скажет – люби меня, ненавидь меня, убей меня, оживи меня, найди меня, потеряй меня, вознеси меня, раздави меня, люби меня, если имеешь окна, двери, стены, глаза, губы, руки, движенья, дыханье и теплую ленточку встречных следов. И ты здесь, о, надежда – дочь отчаянья – изрезанное сердце – самый прекрасный цветок на алой ткани души – твоя глубина спряталась на кромке сорванного лепестка розы. Посмотри же на остатки белого порошка зимы, крупицы бессмертного сна на сапфировых пальцах умирающего шамана-сновидца; посмотри на расплавленный шар золота в тигле неба; посмотри на ползущие из берегов изумрудно-глинистые аспиды рек; посмотри на молитву опадающих листьев-писем, адресованных заходящему солнцу; посмотри на своё отражение в капле росы на ресницах возлюбленной.
Но вот, зажигается чей-то голос в ночном кипятке, под сентябрьским листопадом, будто шепчет кленовый лист: кто ищет, тот найдёт, найдёт и потеряет, ведь, дар обладания убивает силу мечты, надежды, предвкушения, и насытившаяся жажда беззвучно исчезнет, уступкой новой жажде – лишь тот всегда имеет, кто ничего не ждёт, кто ничего не ищет – так ручейком струится осени баллада перед потухшею свечою фонаря, играя, как губами, прожилками янтарного фрактала, ритмично падая в сырой землистый дёрн, в могильную прохладу – фиалкой ночи вздрогнет голос мой вослед.
И я увижу хвосты пепла, блуждающие в эфире, у догорающего жертвенника, сложившиеся в хрупкий ряд иероглифов, в которых отразятся три любимых слова: пустыня, море, боль, пустыня, море, боль, пустыня, море и любовь; в которых вычерчено: падение, словно пепел полёта, свобода, словно тень одиночества, и любовь, словно грань суицида, и я – твои глаза, и ты – моё безумие; моё безумие с последней капли ненависти влажного ветра в тонущих шагах вчерашнего вечера, в размытых следах сегодняшнего дождя, свившего зеркальную паутину на серебристых складках просевшей листвы, моё безумие с последней капли ненависти сырого ветра в утопающих шагах завтрашнего уравнения с одним неизвестным – моим именем, моим дыханием, остывшим безвременьем надорванных проводов.
И пусть постучится дождь, чтобы раскрылись объятья, и пусть окрылится смерть, чтобы взошла душа; дождь, оплакивающий волеизъявление смерти на солоновато-слезных щеках молодой матери, познавшей тайну рождения; дождь – наука ценить бессмертное одиночество, выдыхающее через щелочку дверного замка; дождь – проповедь забытья, исповедь всепрощения; смерть – глаза ребёнка, устремившего кристальное бесстрашие восприятия на старый яблоневый сад, свисающий листьями света с приоткрытого неба июля; взгляни, взгляни, смерть, такая же неизбежная вещь, как и дыхание. Разве ты боишься дышать?
|