6 (Прохлада)
Утренняя летняя прохлада, врывающаяся в приоткрытую дверь, обволакивает повисшую в уголках губ тишину. Змейкой взгляда скольжу по стеклянной плоскости окна –
в размеренном ритме пустого сердца одиноко плещутся ветви старой груши, путаясь грузными басистыми ветвями в прозрачной вязи расплывчатого ветерка. Струны мысли, разжатые смертельной усталостью, плавно дрожат в свободном течении приглушенного монолога. По-одиночке люди слабы, но, только в одиночестве человек и может черпать силу… Наслаждаюсь тишиной… Не люблю, когда кто-то врывается в мою тишину… Наслаждение – порождение боли… Прихожу к выводу, что больше всего на свете дорожу своей болью… Еще мгновение и нервно звонит телефон, срывая ширму часов, теряющихся в туманном движении колеса неба…
7 (Пустынник)
Ледяной ветер могильной пригородной тьмы собирает ночную пыль на остывшем шоссе. Он сидит одиноко, некогда окружённый многими, горько плачет, свинцовые слёзы проступают аспидами на щеках его, осколки звёзд глядят на него с презрением, потому что видят наготу его, далеко его утешитель и нет идущих на праздник его. Ледяные проблески чёрного света опоясывают безучастное промозглое небо. Т-с-с-с…Он сидит на земле безмолвно, словно дряхлый старик, посыпая останками чёрного ветра солому волос, с истощенными от слёз глазами, повергнутый в невозмутимую тьму, в помыслах о страдании, уединенно храня безжизненное молчание. Натянутый лук отчаянья, убито всё, желанное глазу, отвергнуты алтари, не сподоблены видений пророки городских пустырей, отягощены цепи, тщетны молитвы, искажены пути, оставлено благоденствие, бесцветно золото, сорван венец с луча вдохновенной зари. Т-с-с-с…Тягота хлеба и горечь вина на устах его, в глазах его кровь праведников, он сидит, словно в глубоком ущелье, испытывая пути свои, сетуя на грехи свои, ибо знает – не навек оставлен. Он – сердце абсолютной ночи, элегия чёрного неба, пока тоскливо-лунный воздух пронзает слепящий свет фар, пока гробовую тишину обрубает лязг тормозов, пока раздаётся глухой удар… Т-с-с-с… Антракт… Ледяной ветер могильной пригородной тьмы подхватывает очередное безмолвие…
8 (Созерцание)
В бесконечном пространстве зрачка распускается розой августа, осенними бликами, несущими запах дождя и опавшей листвы, чашей неба, захлебнувшейся импрессионистической тьмой облаков, распускается многоликое слово любви. На лучах первобытного солнца, капли слёз Евы – первый росток поэзии – болезненная красота. Просто прими, если не можешь понять, просто дыши, если поблизости сердце травы, или снежная смерть, укрытая саваном северного сияния, или горящий песок созерцанья, или осколок кисло-молочной луны, закравшийся в душу бессонницей. Ведь всегда ли ты знаешь, что видишь и слышишь в тоске по Эдему, о чём, пишет по воздуху твоя рука?
9 (Разлука)
И, наконец, приходит усталость. Ещё не смерть, но занесённое египетскими песками безразличие окаменевшего времени. Мы смотрим друг на друга по старой привычке, высекая болезненную искру света в темноте засыпающих, обморочных комнат. Вот – Ты; вот – Я; вот – бесконечная пропасть проб и ошибок. Вот истина вина, пролитая зарей на скатерть меланхолии, и чёрные цветы ночи, скрашивающие одиночество мерным покачиванием занавесок. Раскатисто скользит по окнам гудок проносящегося вдали поезда; безучастное небо сводит звёздные карты; говорящий на языке холода сон остывает на гроздях берёз. Всмотрись в неизбежность и улыбнись ей попутным теплом выцветших писем. Серебристый отблеск фонарного светлячка вскакивает на подножку карниза, покрывая лунным инеем разжатые руки. И, наконец, приходит смирение. Ещё не мудрость, но отчаянная попытка побороть в себе память. Мы смотрим сквозь друг друга, сквозь прозрачные стёкла витринного безмолвия. Вот – Радость; вот – Боль; вот – бесконечная связующая сила надежды. Прощай…я, всё ещё люблю тебя…и это, так важно…
|
